Психологам и психотерапевтам

Примечание. Я приношу извинения за автобиографический характер данной работы, но динамические замечания и критика таких выдающихся ученых, как Гурвич, Сорокин, фон Визе и Заззо, потребова­ли более непосредственного ответа (см. “Sociometry”, vol. XII, 1949).

Человек может черпать вдохновение или из концептуаль­ного рая, или из ада. Фрейд однажды намекнул («Flectere si nequeo superos, Acheron ta movebo»—эпиграф к «Интерпретации снов»), что ему приходилось спускаться в ад, для того чтобы обнаружить некоторые важные связи и най­ти объяснение мира. Моя судьба была как раз противополож­ной: мне пришлось подняться на небеса, чтобы получить совет в отношении земного мира. У меня не было другой альтернативы — мир, в котором я очутился, когда я очнул­ся, и мои первые умственные заключения были вдребезги разбиты духовно и физически. Ницше, Маркс и Фрейд, каждый в своей области, претворили в жизнь с катастрофи­ческими результатами потоки мыслей, впервые выдвинутые Спинозой; Deus sive Natura в дальнейшем превратился в Lucifer sive Natura. Все старые ценности были разрушены по тем или иным, хорошим или плохим, мотивам, и не было создано новых ценностей для их замены. Историческая си­туация, следовательно, заставила меня пройти весь путь реконструкции, может быть более радикально и экстенсив­но, чем это сделал кто-нибудь другой до меня в нашем за­падном мире. Маркс видел человека как члена общества, а борьбу внутри общества — как его неизбежную судьбу. Фрейд смотрел на человека как на путешественника, прохо­дящего путь от рождения до смерти. Окружающий космос был разбит вдребезги.

Я вернул человека во вселенную

Человек — это нечто большее, чем психологическое, социальноеили биологическое существо. Сведение ответствен­ности человека к психологической, социальной или биоло­гической стороне жизни делает его отверженцем. Или он несет ответственность за всю вселенную, или же его ответ­ственность ничего не значит. Жизнь и будущее вселенной важны; на самом деле это единственное, что важно, важнее, чем жизнь и смерть человека как индивидуума, как циви­лизации или как вида. Поэтому я постулировал, что на пер­вом месте должна стоять теория божества. К ней нужно прийти в первую очередь, и она необходима, для того чтобы придать значение жизни любой частицы вселенной, будь то человек или простейшее. Наука и экспериментальный метод, для того чтобы соответствовать своим притязаниям, должны быть применимы к теории божества или к какому-либо другому имени, которым мы обозначаем теорию выс­шей ценности. Я оказался в стратегическом положении, когда старые божественные ценности умерли, а агностицизм царствовал над человечеством в первой четверти XX сто­летия. Я, следовательно, мог создавать новые божественные ценности, в известной степени пренебрегая прошлыми построениями. Для меня теология стала тем, что это озна­чает дословно,— наукой о самом боге, высшей ценности, а не о боге-творце, биографии святых или религии челове­чества. Изложение теологии, которую я разработал, выхо­дит за пределы этой статьи, но здесь, по крайней мере автобиографически, важно то, что моя модель — бога все­ленной — стала проектом, онтологическим руководством, на основе которого я создал социометрию, идею общества, в котором находят свое выражение наши наисокровенней­шие я. Из моего теологического анализа и экспериментов я почерпнул вдохновение и уверенность двигаться вперед к областям, которые являются полностью светскими, ма­териалистическими и вполне земными. Применение экспе­риментальных методов и теология подготовили меня к их применению в человеческих отношениях. Эксперименты в геометрии помогли мне увидеть узкие места современных экспериментальных научных методов, провозглашенных Миллем. Конечно, форма, которую экспериментальный ме­тод принимает в теологической науке, отличается от той формы, которую он принимает в социальной науке, которая в свою очередь сильно отличается от его формы в биологи­ческой или физической науке. Но не имеется «абсолют­ного» разрыва между межличной экспериментальной динамической теологией и межличной экспериментальной социометрией. Прежняя пропасть между наукой и теологией перестала существовать и сохранилась только для ста­рых теологов и невежественных ученых.

Беспрепятственное путешествие психодраматического теометриста по вселенной не могло продолжаться бесконеч­но. Как только он остановился на конкретной задаче, его социометрическое отношение к ближайшим соседям, макро­скопическое путешествие постепенно становилось микро­скопическим, до тех пор пока расстояние между двумя соседями казалось несравненно большим, чем расстояние между ним и звездами.

Гурвич, тщательно исследуя основы социометрии, задает вопрос о причинах, по которым некоторые обла­сти исследования не были охвачены социометристами, в частности, как он выражает это, мы в его трех степенях интенсивности — массы, коллектив и общение. Что же касает­ся критики, направленной специально в мой адрес, я рад признать, что большое количество исследований все еще находится вне моей возможности, хотя они никогда не нахо­дились за пределами моего зрения. В работе, которая пред­шествовала и ускорила наши конкретные социометрические эксперименты, проблемы мы являлись самой ее сущностью. Но их можно свести на землю только по кусочкам. Мы со­ставляли списки сотен исследовательских проектов, из ко­торых, к несчастью, была реализована тоже незначительная часть. Все мои работы между 1914 и 1925 годами являются не чем иным, как редубликацией идей коллектива и обще­ния не только как теоретических формулировок, но их практического осуществления, сведения их к тесту реаль­ности, часто в враждебном мире. Внимательный читатель моих ситуационных диалогов об авторе, ораторе и акте­ре, моих речей относительно момента встречи и анонимно­сти и, наконец, моей автобиографии увидит, что мои рели­гиозные занятия скорее заставили меня преувеличить, чем преуменьшить, значение нашего опыта, выражаемого в кол­лективе и общении. Действительно, можно легко видеть, что та же самая идея все еще действенна в приемах, подоб­ных социодраме и аксиодраме, и в моих переосмыслениях экспериментального метода в науке. Чем же являются моя энергичная критика механического применения социометрического теста, его искажения в виде социометрической анкеты, моя постоянная пропаганда социометрических городских собрании, как не внедрением социометрического метода в опыт коллектива, наиболее яркого, систематическо­го выражения чувства мы, выкристаллизовавшегося в наше время? Нет ничего мистического в социометрических собраниях или психо -и социодраматических сеансах, но они должны стать совместным опытом как зрителя, так и актера, для того чтобы можно было обнаружить их полное значение. Это как раз то мы, которое нельзя вставить в статью, когда мы пишем относительно нас. Мы не можем материализировать и увидеть некоторые фазы-этого мы в социодраме.

Происхождение межличной теории

В начале столетия формула «индивидуум против вселен­ной» казалась достаточно широкой, чтобы охватить всю си­туацию полностью. Социус еще тогда не родился. Можно было помножить «индивидуума» на количество организмов, содержащихся во вселенной. Можно было также дать каждо­му индивидууму возможность проецировать: каждый проеци­рует свой собственный частный мир во вселенную, запол­няя вселенную более или менее безвредными пузырьками. В то время психоаналисты не были заинтересованы, напри­мер, в том, как эти пузырьки в действительности воздей­ствовали на других, но главным образом интересовались внутренней динамикой индивидуумов, из которых они ис­ходили. Психологи этой эры имели дело с индивидуумами, отделенными друг от друга. Социологи имели дело с не­дифференцированными массами, и в этом пункте, по край­ней мере, согласны были и контисты и марксисты. Биологи, социальные биологи и биологи-эволюционисты а 1а Берг­сон в равной степени удовлетворялись вышеупомянутой фор­мулой или по крайней мере «открыто не восставали» против нее. Восстание наступило, и я утверждаю, что тщательное историческое исследование подтвердит мое предположение, что восстание было поднято неожиданно людьми, вдохнов­ленными неотеологическим, или, пользуясь современ­ным термином, аксиологическим направлением. Во многих великих религиях этические правила были неотъемлемой частью их морального кодекса, но они оставались импера­тивными и мистическими; им никогда не позволяли стать объектами научного исследования. Но когда в начале XX столетия атеистическое и агностическое Евангелия начали распространяться по всему миру, в противовес им возникло прорелигиозное движение. Вначале оно, по-видимому, не очень отличалось от романтического движения XIX сто­летия; например, Кьеркегор никогда полностью не отре­кался от христианства как основы и был полностью погло­щен императивными нуждами своего личного существования, никогда не выходя за его пределы. Новое движение, по-ви­димому, отличалось только в одном отношении, оно начало подчеркивать вы как лицо, ответственность по отно­шению к вы вместо ответственности только по отношению к я. Боязнь Кьеркегора, что я потеряется в вы, перешла в движение вы к я, имевшее место одновременно с движением я к вы. Постепенно было дано некоторое объяснение вы и я, которое создало для этого совершенно новую позицию — идею встречи между вами и мной и любым количеством ты и я, образующих коллектив; идею «момента» не как функцию прошедшего или будущего, а как самостоятельную катего­рию; «идею ситуации» и вытекающих отсюда последствий; идеи спонтанности и творчества как универсальных про­цессов поведения, противостоящих штампам этических и культурных ценностей; и прежде всего идею неотложности, неотложности немедленного применения. Хотя они были глу­боко пронизаны неопределенными чувствами и этическими притяжениями, они выглядели не мистически и по харак­теру могли быть названы «аксиопрагматическими». Это контрдвижение было и теоретическим и практическим. Наи­более популярным практическим воплощением этого вос­стания был Махатма Ганди. Он упомянут здесь из-за спи­ритуалистического и антиматериалистического характера его учения; теоретически он был реакционным консерва­тором. Индия Ганди не нуждалась и не была готова для тео­ретического восстания. Фокус теоретического вдохновения, естественно, приписывался Центральной Европе, как это имело место в параллельной ситуации восстания XIX сто­летия, закончившегося в виде двух крайностей—Марк­сом и Кьеркегором. Европейской культуре, особенно ее аксиологической надстройке, угрожали со всех сторон. И, следовательно, именно в этом заключалась суть этого бун­та. Достаточно только изучить путь, проложенный некото­рыми неопротестантами после Кьеркегора, как например Фердинандом Эбнером (1921), некоторыми неотолстовцами, некоторыми русскими писателями, находящимися под влия­нием Достоевского, как Соловьев и Бердяев, некоторыми -французскими неокатоликами, подобно Педюи и Рембо, некоторыми современными проповедниками хасидизма, как Мартин Бубер, и моими собственными работами, в основе которых лежит «Invitation to a Meeting» (1914), для того что­бы непосредственно встретиться с теми первоначальными идеями, из которых выросли межличная теория и социометрия.

Все эти группы должны рассматриваться как пионеры новой идеи, того, что составляет истинно человеческое отно­шение, и как подготовившие почву для экспериментов. До этого центральное положение занимала структура я. В но­вой теории отношений в центр переместилась структура вы. И внезапно из этого родилась императивная необходи­мость встречи, двусторонние встречи, «приглашение встре­титься»,одно лицо встречается с другим со всей полной реаль­ностью и полной ответственностью в непосредственныхситуациях. Таким образом, путем этически ориентированных си­туационных императивов была заложена основа современ­ной межличной теории. Перед проблемой марксизма свет­ски ориентированные социальные науки оказались бес» сильными при интеграции или создании необходимых контр­концепций и контринструментов. Религиозные массы че­ловечества, отступая под натиском атеизма и агностицизна, заставили своих лидеров дать новую оценку -юму, что являлось сущностью всех великих религиозных учений, и результатом явилась спонтанность творчества, социометрия и социограмма, вклад умирающего религиозного мира в основы нового социального и акско.погкчес! ого порядка. Эта гипотеза аксиологического происхождения современ­ной межличной теории проливает новый свет на постепен­ное появление десять лет спустя социальных мыслителей в Европе и Соединенных Штатах, которые проложили путь в науке человеческих отношений. Они, как например Дж Г. Мид, Ф. Знанецкий, У. Дж. Томас, Л. фон Визе, П. Со­рокин, Г. Гурвич, не могли не подвергнуться влиянию этических и аксиологических концепций, которые домини­ровали в нашей культурной атмосфере.

Благоприятное стечение обстоятельств сделало меня про­возвестником новых идей за много лет до других лиц, гораз­до более старших, чем я сам. По сравнению с Бубером моя настойчивость в отношении немедленного религиозного действия и моя теория момента и межличных отношений, противопоставляемая его интересам ретроспективного про­рочества, были достижением. С другой стороны, мой интеpec к точным наукам, мое раннее знакомство с психиатрией и психоанализом (моя работа в Венском психиатрическом институте началась в 1911 году), а также мой интерес к практической аксиологии являлись моим преимуществом по сравнению с моими социологическими и психологиче­скими коллегами и вдохновили меня на попытку к синте­зированию не только ради науки, но также для того, чтобы сохранить мое собственное душевное равновесие. Одним из простейших описаний моей межличной теории и практики является следующая цитата, взятая из «Rede liber Begegnung» ( «Речь о встрече»), опубликованной издательством Густава Кипенгейера (Потсдам, 1923, стр. 24—26);

«Между любым данным местом, в котором живут данные лица, и некоторым другим данным местом, расположенным от первого в противоположном или любом возможном направлении, имеется много стран. И в каждой из этих стран имеются многочисленные районы. И в каждом районе имеется столько-то и столько-то коллективов. И в каждом коллективе может быть свыше сотни или тысячи лиц. И каждое лицо, которое встречается с другим, предъявляет требования к другому.

Имеются ситуации для одного, имеются ситуации и для двух, имеются ситуации и для более чем двух. Имеются ситу­ации для всех. Когда ситуация такова, что ее проблема от­носится к одному, тогда она может быть разрешена только одним, заинтересованным только самим собой. Но когда ситуация так построена, что ее проблема относится ке к одному, а к двум, тогда она может быть решена только двумя, заинтересованными двумя, через них и между ними одними. Но когда ситуация так построена, что ее проблема относится не к двум, но к более чем двум, тогда она может быть разрешена только большим количеством лиц, чем двое заинтересованных лиц, через них и между ними одними. Но когда ситуация так построена, что ее проблемы относят­ся ко всем, тогда она может быть разрешена только всеми, всеми заинтересованными, через них и между ними.

Имеются многочисленные коллективные поселения. И каждое поселение состоит из ряда улиц. И каждая улица имеет ряд домов. И каждый дом имеет ряд квартир. И в каж­дой квартире живет ряд лиц. Таким образом, имеются бес­численные миллионы лиц, от которых зависит наша ситуа­ция и ситуация которых зависит от нас. Таким образом, имеются бесчисленные миллионы лиц, которые образуют узел, который душит нас»1.

Эта цитата взята из речи, которая, подобно всем диало­гам и речам, к которым она относится, является строго конкретноситуационной; это означает не просто тео­ретизирование вообще, а то, чем являются межличные и межчеловеческие отношения, как это делается в социоло­гическом трактате; она актуализирована и произносится теперь и здесь, в конкретном окружении, требующем имен­но данной речи, данной аудитории и данного актера и имен­но этой формы произнесения роли, жестов и выражений. Вне этого окружения ее locus nascendi и первичной ситуа­ции она теряет свое аксиопрагматическое значение, или, как мы, социометристы, говорим сегодня, свою адекватную мотивировку. Вырванная из речи, записанная, перенесен­ная и цитированная в этой статье 26 лет спустя, она сводит­ся здесь к эстетически интеллектуальной ссылке. Говоря ситуационно, вся религиозная, философская и социологи­ческая литература имеет такой «вторичный» характер. С этой точки зрения Новый завет является сообщением ситуации высокого порядка; отделенный от них и доступный гряду­щим поколениям, он является просто религиозным консервом. Гораздо более низкая и посредственная ситуация, переживаемая здесь и теперь, качественно гораздо выше, чем высокая новозаветная ситуация. Межличная теория и ситуационный императив, следовательно, развивались бок о бок. Locus nascendi стимулировал также появление нового значения для моментов. Момент теперь связан и является частью в ситуации. Это уже больше не часть «времени», подобно постоянно исчезающему настоящему, связанному с прошлым и будущим, концом прошлых эпизодов и нача­лом будущих эпизодов, подверженному действию причины и следствия, психологическому и социальному детерминиз­му. Момент действует в совершенно другом измерении, чем континуум прошедшего — настоящего — будущего; это— тангенс, не идентичный ему.

Простое описание того, чем является момент в ситуацион­ном контексте, дано в моей «Речи о моменте» («Rede uber den Augenblick»), изданной Густавом Кипенгейером в 1922 году в Потсдаме (стр. 27—29). Эта речь не имеет прош­лого, не повторяется, у нее нет будущего, это не наследие и не конечный продукт. Она полностью законченна сама по себе. Чувство должно быть связано с объектом чувства. Мысль должна быть связана с объектом мысли. Восприя­тие должно быть связано с объектом восприятия. Осязание должно быть связано с осязаемым объектом. Речь — объект нашего мышления. Эта речь — объект наших мыслей. Эта речь — объект нашего восприятия. Эта речь — объект нашего осязания. Отсюда все чувства, которые связаны с ней, с нашим объектом, не возникли ли они все здесь и те­перь? Все мысли, которые принадлежат ей, нашему объек­ту, не возникли ли они здесь и теперь? Все восприятия, которые связаны с ней, нашим объектом, не возникли ли они здесь и теперь? Все осязания, которые связаны с нашим объектом, не возникли ли они здесь и теперь? Или, если у нас есть какие-то чувства, которые связаны с объектом, не имели ли мы их уже вне объекта независимо от него; чув­ства, которые возникли стечением времени вне его и исчез­ли также вне его. Или если у нас есть мысли, которые свя­заны с объектом, имелись ли они у нас вне его, не связанные с ним, которые возникли с течением времени вне его и так же исчезли вне его? Были ли у нас какие-либо образы, связанные с объектом, были ли они вне его, не связанные с ним, возникшие с течением времени вне его и исчезнувшие вне его? Или у нас были какие-то осязания, относящиеся к объекту вне его, не связанные с ним, которые возникли с течением времени вне его и исчезли вне его? У нас их не было. Чувства к нему, мысли о нем, восприятие его, осяза­ние его, которые должны возникать и исчезать только здесь и теперь, возникали и исчезали только здесь и теперь.

«Что же должен я, следовательно, создатель этой речи, сказать в отношении ее? Это не речь, приготовленная за­ранее, до ситуации. У нее была причина для возникновения, иона совершенно закончена. Она не возникла, для того чтобы заполнить вынужденную паузу или молчание, она не вытес­нила другую речь, которая, может быть, была бы более подходящей. Она единственна, незаменима, не может быть улучшена. Все слова в ней на месте, все выражения в ней на месте, все мысли на месте. У нее правильное начало, пра­вильный конец. Одно предложение вытекает из другого, одно слово вытекает из другого, одна мысль вытекает из другой в логической последовательности. Она адекватна. Следовательно, ее можно рассматривать как возникшую в соответствующих обстоятельствах». Таково было мое начало. Когда бы я ни обращался от этико-философских к научным целям, я мог черпать из моего старого багажа. Как видно из вышеприведенных цитат, они не поддерживают ту или иную сторону, они легко применимы универсально, и, за исключением способа произнесения, они могли бы стать по­зицией для активного социального исследователя или со-циометриста сегодняшнего дня. С этим идейным наследием и инструментами я приступил к разработке социометрии.

Различие между социометрией и психологией

Я согласен с точкой зрения Гурвича, что асоциальные группы являются sui generis реальностью, не сводимой к элементам, из которых они состоят». Это полностью со­гласуется с сущностью моих работ.

Отношение социометрии к другим социальным наукам, в частности к психологии, было изложено мной в передо­вой статье «Отношение социометрии к другим социальным наукам» («Sociometry», «Sociometry in Relation to other Social Sciences» vol. II, No. 1, p. 206—220, 1937):

«Реакции, получаемые во время социометрическон про­цедуры от каждого индивидуума, как бы спонтанны и су­щественны они ни казались, являются только материалом, а не социометрическими фактами самими по себе… По­скольку мы в качестве вспомогательных ego получаем от каждого индивидуума требуемые реакции и материалы, мы склонны из-за нашей близости к индивидууму рас­сматривать теле как исходящее от него по направлению к другим индивидуумам и предметам. Это, конечно, пра­вильно на индивидуально-психологическом уровне, во время приготовительной фазы социометрического исследования. Но как только мы переносим эти реакции на социометрический уровень и изучаем их не отдельно, а в их взаимосвязях, важ­ные методологические причины подсказывают нам, что сле­дует представлять это исходящее чувство, теле, как меж­личную, или, говоря более точно и в более широком смысле, «.как социометрическую структуру».

Я никогда не отступал от этой позиции.

Различие между социометрией и социологией

Я согласен с точкой зрения Гурвича, что социометрическая концепция реальности должна отдавать предпочте­ние коллективным явлениям в человеческих отношениях, а не сосредоточиваться на «.межумственной психологии».

В подтверждение значения утверждения Гурвича о раз­рыве между коллективной и межумственной психологией существенно отметить, что межличная теория была быстро я хорошо усвоена психиатрами. С 1929 года, когда я встре­тил покойного ныне доктора Уильяма А. Уайта, давниш­него друга и распространителя моих идей, межличная тео­рия начала пролагать себе путь. Покойный доктор Гарри Стэк Салливен, хотя и признавший теорию только частично и частично ее исказивший, пытался сделать ее приемлемой для умирающей психоаналитической идеологии, остро нуждающейся в средстве спасения.

Психиатры приняли межличную теорию, которая за по­следние 20 лет изменила общий тон учебников по психиат­рии, но они сопротивлялись социометрии и групповой пси­хотерапии, по-видимому, боясь быть вовлеченными в кол­лективные явления, к которым они не знали, как подойти, в то время как социальные психологи и социологи при­ветствовали социометрию и способствовали ее развитию. К 1941 году под влиянием второй мировой войны началось общее признание групповой психотерапии, но в литературе можно наблюдать резкое деление между групповой психо­терапией, концентрирующейся на индивидууме, и психо­терапией, концентрирующейся на группе. Работники с психиатрическим уклоном были склонны лечить «индивиду­умов» внутри группы, работники с социологическим уклоном пытались лечить «группу» как целое. Можно заметить то же самое явление в отношении методов действия: психиат­ры выказывают предпочтение психодраме, социологи — социодраме. Некоторые непоследовательности моего из­ложения, особенно в определении терминов, явно вызваны необходимостью вести войну убеждением по крайней мере на двух фронтах: психологии и социологии. Как бы глубоко и идеологически детерминирована ни была эта пропасть, вряд ли можно обвинять нас, социометристов, в том, что мы не пытались перебросить через нее мост. Но и другие социологи, подобно Гурвичу, признавали существование этой пропасти, но у них не было возможностей для построе­ния моста. И в этом именно заключается один из основных вкладов в социометрию. Изучения непосредственных меж­личных отношений между мной и вами, вами и мной недо­статочно для требований социологии. Для исследования «социальной группы» нужна процедура, способная выйти за пределы непосредственной ситуации. Как мы теперь ясно видим, оглядываясь назад, именно благодаря изобретению социограммы была создана межличная теория. Предшествен­ником социограммы была моя диаграмма взаимодействия и положения (см. «Das Stegreif theater», стр. 87—95, диа­грамм), которая, по-видимому, была первым сознательно созданным инструментом для отображения исследования и измерения социальных структур как целых. Следовательно, можно рассматривать 1923 год как время научного дебюта социометрии.

Отношение социометрии к социологии много раз разъяс­нялось мной, особенно в первом томе первого номера «Социометрии» за 1937 год. Я никогда не менял своей точки зрения. Пока я главным образом занимался созданием основ, которые позволили нам систематически и точно изучать коллективные явления в человеческих отношениях, я не удовлетворялся сложными размышлениями и изощрен­ными мечтами относительно идеи коллективности, как бы благородны они ни были, представлениями о юридических, социальных или культурных институтах, хотя знал, что очутился бы в хорошей компании многих выдающихся со­циологов. Я решил как можно меньше играть идеями, но вос­пользоваться моим воображением для изобретения социоэкспериментальных процедур, соответствующих задаче, и посмотреть, что произойдет при их применении. Мое иконо­борческое и пренебрежительное отношение к заслуженным и незыблемым социальным концепциям, подобно государ­ству, религии, семье, закону, было вызвано моим сознатель­ным отказом подчиниться академической традиции, а также моим ранним интересом к аксиологическим попыткам тако­го рода, попыткам найти новый и более обещающий экспе­риментальный подход в социологии, с надеждой, что с течением времени социометрическое исследование оправ­дает мое стратегическое выжидание и прольет некоторый свет на то, чем действительно являются группа, класс, мас­сы, закон, религия и государство. Не может быть сомнения, что логическое и последовательное изложение важно для любой уравновешенной научной системы, но в эксперимен­тальной и действенной науке, подобной социометрии, имеет­ся логическая последовательность в самих действиях, ко­торая может объяснить спорные проблемы. Например, когда одно определение концепции в одном месте противо­речит ее определению в другом месте. То, что мы дейст­вительно делаем во время социометрических операций, социометрического теста или социодрамы, определяет и иллюстрирует наши термины и концепции. Это до извест­ной степени компенсирует некоторые непоследовательности или по крайней мере исправляет представления, получен­ные из плохо сформулированных определений.

Как производится социометрическое исследование? Пер­вый шаг—собирание данных. «Реакции, получаемые во время социометрической процедуры от каждого индивидуума, как бы спонтанны и существенны они ни казались, являются только материалом, а не самими социометрическими фак­тами». Второй шаг — вводятся два социальных изобретения: социограмма и психогеографическая карта. На социограмму наносятся все индивидуумы, связанные одним критерием, и указываются их отношения друг к другу. «Психогеографическая карта представляет собой топогра­фическое расположение коллектива, а также психологи­ческие и социальные течения, связывающие каждый район со всеми остальными районами» (см. «Кто выживет?», стр. 241). «У астронома имеется его вселенная звезд и других небесных тел, видимо распространенных в пространстве. Их география дана. Социометрист находится в парадок­сальной ситуации, когда ему приходится строить и наносить на карту свою вселенную, прежде чем он может приступить к ее исследованию. Социограмма — это… больше чем просто метод изложения. В первую очередь это метод исследова­ния. Она дает возможность исследовать социометрические факты. Правильное расположение каждого индивидуума и всех взаимоотношений между индивидуумами может быть показано на социограмме. В настоящее время это единствен­но доступная схема, которая делает возможным анализ структуры коллектива».

«… социограмма строится таким образом, что из первичной карты коллектива можно выбрать мелкие части, перерисовать их и изучать их, так сказать, под микроскопом. Другой тип… вторичной социограммы получается, если из карты коллектива мы выберем большие структуры по их функциональному значению, например психологическим сетям. Карты сетей показывают, что на основе первичных социограмм мы можем разра­ботать такие методы нанесения на карту, которые позво­лят нам исследовать обширные географические области». Матрица социограммы в своей простейшей форме может состоять из структуры выбора, отвержения и нейтраль­ности. Она может в дальнейшем быть разбита на эмоцио­нальные и идеологические течения, пересекающие эти сис­темы влечения и отвержения. Третий шаг — изучение и от­крытие социальных структур: «Как только полная соци­альная структура может быть видима как тотальность, она может изучаться в мельчайших деталях. Мы, таким обра­зом, можем описывать социометрические факты (описатель­ная социометрия) и рассматривать функцию специфических структур, влияние некоторых частей на другие (динами­ческая социометрия)». Теперь мы в состоянии изучать меж­личные отношения в социологическом плане, с одной сторо­ны,- освобожденные от ограничений психологического плана, а с другой стороны, не абстрактные, превращенные в обоб­щенные, безжизненные, массовые символические данные. Мы можем теперь попытаться открыть истинно динамические социальные структуры, которые редко видимы микроско­пическим глазом. «Детально рассматривая структуру кол­лектива, мы видим… ядро отношений вокруг каждого ин­дивидуума: «более плотное» вокруг некоторых индивидуумов, более «редкое» вокруг других. Это ядро отношений являет­ся наименьшей социальной структурой по количеству, со­циальным атомом. Сточки зрения описательной социометрии социальный атом — это факт, а не концепция, так же как в анатомии кровеносная система, например, является в первую очередь описательным фактом. Он приобрел кон­цептуальное значение, как только изучение развития со­циальных атомов подсказало, что они выполняют важную функцию в образовании человеческого общества».

«В то время как некоторые части этих социальных ато­мов, по-видимому, остаются погребенными между участвую­щими индивидуумами, некоторые части объединяются с ча­стями других социальных атомов, а последние — снова с частями других социальных атомов, образуя сложные сети взаимоотношений, которые в терминах описательной социометрии называются психологическими сетями. Чем старше и шире сеть, тем менее значительным кажется ин­дивидуальный вклад в нее. С точки зрения динамической социометрии функцией этих сетей является формирование социальной традиции и общественного мнения»1.

Имеются примеры того, как была открыта первичная социальная структура, на первых порах описательная, стимулируя построение плодотворных гипотез. Эти открытия были сделаны посредством того, что я назвал структуральным, или микроскопическим, анализом. Остается еще сде­лать многочисленные открытия. К несчастью, большинство исследователей, пользуясь социометрической техникой, уде­ляло одностороннее внимание индексу выбора-предпочте­ния, который теперь так широко и так поверхностно при­меняется от «сколько у вас назначено свиданий?», «кто ваши друзья?» до вопроса детям «кого вы больше любите— отца или мать?» (при исследовании фрейдистской гипотезы Эдипа), часто без ссылки на социометрическое происхождение. Без структурального анализа социограмм нельзя дать соответствующего ответа на важные вопросы, как например явление лидерства. Эта односторонность нежелательна, но понятна. Количественный анализ выборов и отвержений легок и дает немедленный результат. Структуральный анализ социограмм и психогеографических карт трудоемок, занимает много времени и тем больше, чем обширнее коллективы, кото­рые изучаются. Их приходится изучать во многих и различ­ных точках пространства и времени, для того чтобы узнать, как развивается и растет коллектив1. Другим односторон­ним подходом является сведение социометрического теста к ряду вопросов. Без спонтанности и процесса разминки всей группы по отношению к общей проблеме социометри-ческие тесты бесполезны. Подобным же образом социометри-ческая процедура без наблюдения, интервью и последую­щих за этим методов на уровне реальности является иска­леченной, лишенной значения. Социометристы, для того чтобы наиболее полно использовать свои инструменты, дол­жны объединить социометрические тесты на уровне выбора и реальности с психо-, социо- и аксиодраматическими про­цедурами и всегда должны быть готовы внести изменения в пользу коллектива людей, в которых они применяются.

Социометрия претендует на то, чтобы быть наукой по собственному праву. Она является неизбежным введением и подготовительной наукой для всех социальных наук. У нее несколько подразделений, подобно микросоциологии, микроантропологии, микроэкономике,  микросоциатрии, микроэкологии и зоосоциологии. Это не просто лозунг, обозначающий специальный тип исследования, единый ме­тод или ряд приемов. Данная стадия ее развития является все еще эмбриональной и разбросанной, но не может быть сомнения в потенциальных возможностях новой науки. Для будущего прогресса социальных наук исключительно важно, чтобы была установлена и развилась наука социо-метрии, а также было определено ее отношение к другим социальным наукам. Ее размах и границы, ее действие и цели гораздо яснее видны, чем соответствующие разделы со­циологии или антропологии. Она не вытесняет и не должна перекрещиваться, например, с социологией или экономикой, но данные этих наук на явном макроскопическом уровне могут получить новую интерпретацию с точки зрения социометрического исследования. Примером антропологии без социометрии является «Social structure» Джорджа П. Мердока (Макмиллан и К°, 1949, стр. 1—22). Доктор Мердок сделал обзор двухсот пятидесяти человеческих обществ. В своем анализе он различает три типа семейной организации: ячейковая семья, полигамная семья и расши­ренная семья. Это, может быть, и так, но социометрически ориентированный микроантрополог при рассмотрении тех же самых двухсот пятидесяти обществ может прибавить два важных дополнения к чисто антропологическим дан­ным: а) существование (неофициальных) групповых струк­тур, окружающих официальную семью, подобно социаль­ному нимбу; б) существование «под»-семейных форм соци­альных организаций, форм объединения, включающих раз­личных индивидуумов и структурные отношения, но ко­торые могут никогда не выкристаллизоваться, чтобы стать «типом», санкционированным законом, и респектабельной формой семьи. Он предложил бы гипотезу универсальной соцшметрической матрицы с многочисленными варианта­ми структуры, лежащей в основе всех известных и потен­циальных семейных объединений, переплетения и пере­крещивания многочисленных социоатомных и культурно-атомных процессов, не обязательно тождественных с семьей того или иного типа социальной группы. В действительно­сти матрица, будучи заполнена перекрещивающимися по­токами и противоречиями, может в силу самой своей сущ­ности не созреть до социального института. Более страте­гическим является исследование живых, а не мертвых куль­тур, и изучение нашей собственной культуры должно про­водиться при полном участии людей; нельзя с ними обра­щаться, как будто они были полуживыми. Изучение самих мертвых культур значительно выиграет, если они будут воскрешены в социодраматическом окружении.

Различие между социометрией и антропологией

Я полностью согласен с Гурвичем и фон Визе, что про­цессы объединения индивидуумов и образование социальной группы не являются «.исключительно эмоциональными по характеру» (см. Леопольд фон Визе в этой книге.). Я неод­нократно утверждал, что эмоциональные характерные черты являются только частью, хотя и весьма важной, всего

социального процесса. Позвольте мне процитировать здесь одно из моих ранних замечании по межличyым отноше­ниям (в «Das Stegreiftheater», S. 28—29):

«Это отличается от всех концепции психологии. Термин «эффективное чувство» не выражает его, потому что в отно­шениях могут содержаться не только беспокойство, страх, гнев, ненависть, но также и такие комплексы, как вежли­вость, грубость, легкомыслие, высокомерие и хитрость, или состояние, подобное умственной ограниченности и алко­голизму. Термины вроде «чувство» или «состояние» также не охватывают содержания отношения, потому что отноше­ние указывает не только на внутренний процесс, но также и на социальные внешние отношения к другому лицу».

Полная социометрическая процедура может вскрыть до конца отношения и может начаться мобилизацией выбо­ров и решений, влечений и отвращений, но она никогда не должна ограничиваться только этим. Она проходит несколько ступеней, исследуя мотивы этих выборов, кото­рые могут оказаться эмоциональными, интеллектуальными или «аксионормативными». Она идет дальше и подвергает индивидуумов, связанных в социальные атомы, тестам спон­танности, которые могут показать, из каких эмоций состоят влечение или отвращение. Она идет еще дальше, к тести­рованию роли, психодраматическим или социодраматическим постановкам, в течение которых выявляется вся гам­ма межчеловеческой динамики. Для антрополога особое значение должна иметь моя концепция «культурного атома», которая является существенной частью моей теории ролей. Я ввел в литературу теорию ролей независимо от Дж. Г. Мида, и в то время как философ Мид никогда не спускался с высот спекуляции наблюдения, я вооружил теорию ролей экспериментальными методами и эмпирической основой.

Различие между социометрией и аксиологией

Я полностью согласен с Гурвичем и Заззо, что нужно ввести в социометрию чувство «мы», концепции коллектива и общения. Быстрое распространение психодрамы и аксиодрамы в области теологии и тот широкий интерес, который они возбудили в кооперативах с религиозным уклоном, говорят сами за себя. Я, однако, полностью осознаю, что от практического использования метода еще очень далеко до его научной интеграции.

Социометрия и доктрина спонтанности

Я полностью согласен с Сорокиным, что концепция спонтанность (S) — творчество (с) нуждается в дальней­шем разъяснении. Я никогда не утверждал, что спонтанность и творчество являются тождественными или сходными процессами.

Они являются разными категориями, хотя и своеоб­разно связанными. В случае человека его S может быть диаметрально противоположным его с; индивидуум может обладать высокой степенью спонтанности, но быть совершенно нетворческим, спонтанным идиотом. Другой индивидуум может обладать высокой степенью творчества в пределах ограниченной области опыта, и он может быть способен к спонтанности только в отношении этой области;

он может быть неспособен или малоспособен к проявлению спонтанности в других областях. Бог является исключитель­ным случаем, потому что в боге вся спонтанность превра­тилась в творчество. Он единственный случай, в котором спонтанность и творчество тождественны. По крайней мере в мире нашего опыта мы, может быть, никогда не встречаем чистую спонтанность или чистые ценности культуры, они стали функциями друг друга. Культурные ценности, на­пример музыкальные или драматические, требуют некоторой степени спонтанности и разминки, для того чтобы дать аде­кватную реакцию и действие в социальном окружении. С дру­гой стороны, импровизирующий режиссер не может сделать ничего другого, как только обратиться к культурным кли­ше, даже если он пытается деконсервировать их. Спонтан­ность и процесс разминки не являются исключительным свойством экстравертов, они в одинаковой степени свойст­венны и интравертам.

Они действуют на всех уровнях человеческих отношений:  при еде, ходьбе, сне, половых сношениях, социальном общении, творчестве и в религиозном самовыражении и аскетизме1.

Резюме

Великая проблема, перед которой стоит западная циви­лизация в XX столетии, состоит в том, что после того, как людей выгнали из-за защитных стен крепких и последова­тельных систем, пытаются заменить их при помощи науки крепкими и последовательными светскими системами. Трудность состоит в том, что наука, особенно социальная наука, медленно движется вперед. Кроме того, научные гипотезы изменяются и часто противоречат друг другу. Нелегко заменить автоматическую безопасность автократических сис­тем, и, что еще хуже, нет никакой надежды, путеводной звезды, которую могла бы дать человечеству наука. То, что люди видят наряду с новым возникновением и нако­плением технических изобретений, это постоянно новые заяв­ления и накопления приемов социального исследования без какого-то общего предвидения: как эти миллионы малень­ких частиц можно собрать в единую мозаичную картину? Это грандиозное, но трагическое зрелище, широкое распро­странение спонтанности и творчества, исходящих из тысяч прекрасных умов, из которых каждый пытается помочь, внося свой вклад, но благодаря постоянным противоре­чиям они еще больше увеличивают смешение ценностей. В сердцах людей возникает сомнение, что они, может быть, выбрались из тюрьмы, но попали в дебри научных ухищ­рений. Начинает угасать во многих местах вера в науку, потому что она не сдерживает данных ею обещаний. Но наука нейтральна, это — знание, она не может спасти сама по себе. Заглавие последней книги Джорджа А. Ландберга «Может ли наука спасти нас?» можно изменить на «Можно ли спасти науку?» Она будет покалечена или погибнет, если не сможет создать основу нового социального строя. Ее можно спасти, если ответственная область социальных наук будет в дальнейшем расширена так, чтобы охватить непосредст­венное и практическое построение и руководство современ­ного человеческого общества на всех его уровнях от физи­ческого до аксиологического плана. Эту работу, может быть, придется начать с «погребения мертвых», очистки наших лабораторий и исследовательских полок и концентрирования всех наших усилий на нескольких стратегически важных пунктах. Наиболее слабым местом в броне современ­ного общества и культуры является его невежество в отно­шении его собственной социальной структуры, особенно небольших местных структур, внутри которых люди фак­тически проводят свою жизнь. После двадцати пяти лет исследования «катакомб», таких, как тюрьмы,- больницы, исправительные заведения, школы, для социометрии насту­пило время выйти из закрытого в «открытый» коллектив. Поэтому важно, чтобы мы «бесстрашно» двинулись вперед, вооруженные мощными и динамическими социальными изобретениями, в самую гущу каждого города, каждой области, графства и штата, и встряхнули их, пробудив их от их мечты об индивидуальном существовании психики. Толь­ко путем такого практического прямого и непосредственного показа пользы социальных наук можно снова обрести и укре­пить веру в науку. Только таким образом можно спасти науку и полностью ее использовать. При сотрудничестве «всех» людей мы сможем создать социальный строй, достой­ный наивысших притязаний всех времен. В этом и только в этом значение революционной динамической социометрии.

Прогресс социометрии (1923—1951)

Когда около десяти лет назад в Нью-Йорке был открыт Социометрический институт, социометрия стала признан­ной школой мысли в США. Это произошло вследствие двух важных обстоятельств.

Во-первых, она, по существу, стала составной частью социологии и более или менее значительно развитой в Аме­рике социальной наукой. Хотя и в меньшей степени, широ­кое признание и применение получила также и специально социометрическая техника.

Во-вторых, социометрия быстро распространилась в Ев­ропе — в Англии, Франции, Германии, Италии, Венгрии и в скандинавских странах, где она была с энтузиазмом при­нята, и в социометрию этими странами был внесен свой значительный вклад. Особого упоминания, как и следовало ожидать, заслуживают французская социология, руко­водимая  профессором  Гурвичем,  ее научная . чут­кость и прогрессивный дух. Основательная прямая объек­тивная научная критика социометрии, ее теории и практики, произведенная профессором Гурвичем в «Les Cahiers Inter-nationaux de Sociologie», в большой степени была причиной прогресса дела социометрии в Европе.

Среди специалистов по социальным наукам утвердилось мнение, что будущее социологии зависит от развития социометрии и социометрических методов. Это может быть под­тверждено как публикацией настоящего тома, так и неопуб­ликованными рукописями Морено, которые войдут в под­готавливаемый второй том.

Источники и даты оригинальных публикаций

1. Prologue to Sociometry (1949), Sociometry, vol. XII, No. 1—3, p. 244—245.
2. Three Points of Reference for Sociometric Research (1923—1950). Unpublished, Collected from various publications.
3. «Locometry», The Science of Spaces and of Sites (1923), from Das Stegreiftheater, Gustav Kiepenheuer Verlag, Berlin, 1923; see also English translation. The Theatre of Spontaneity, Beacon House, 1947.
4. Notes on Sociometry, Gestalt Theory, and Psychoanalysis (1933), First published in Psychological Organization of Groups in the Community, Handbook on Mental Deficiency, Boston, 1933.
5. Sociometry in Relation to Other Social Sciences (1937), Sociometry, vol. I, No. 1 &, p. 10&-219.
6. Sociometry and the Experimental Method, First publisched in Cur. rent Trends in Social Psychology, University of Pittsburgh, 1948, p. 119—162.
7. The Atomic Theory in the Social Sciences (1949), Unpublished.
8. Organization of the Social Atom (1936), First published, Sociometric Review, Hudson, New York, 1936, p. 11—16.
9. The Social Atom and Death(1947), Sociometry, vol. X, No. 1, p. 80—84.
10. Re-Grouping of Communities and Action Research «In Situ» (1936). Впервые была опубликована под названием «A Plan for the Re-Grouping of Communities in Sociometric Review», Hudson, New York, p. 58—61, 1936; see also Sociometry, vol. I. 1937, p. 220—254 (Sociometric Planning of a New Community, by Shepard Wolman).
11. Three Experimental Projects: Laissez Faire, Autocracy and Democ­racy Tests (1936), Sociometric Review under title Advances in Sociometric Technique, Hudson, New York, p. 26—41, 1936.
12. Psychodrama with Children Versus Psychoanalysis of Children (1945), Unpublished.
13. Role Playing in Sociometric Research (1934), Who Shall Survive (The Spontaneity Test as an Aid in Assignment), p. 416—417.
14. The Strategic of Electric Recording for Cllinical Psychology and Psychotherapy (1944); see Application of the Group Method to Classification, 1931 and 1932, p. 16—21. 15 Discussion of Snyder’s «The Present Status of Psychotherapeutic Counselling» (1947), Psychological Bulletin, 1947, p. 44—45.
15. Psychodrama and Group Psychotherapy: I (1946), Sociometry, vol. IX, No. 2—3, p. 249—253, 1946.
16. Psychodrama and Group Psychotherapy: II (1948), Annals of the New York Academy of Science, 1948.
17. Group Psychotherapy and Social Cohesion (1948), From an Address в the International Congress in Psychiatry, Paris, 1950.
18. The Prediction and Planning of success in Marriage (1911), Marriage, and Family Living, vol. Ill, No. 4, p. 85—86, 1941.
19. Frame of Reference for Testing, Objectifying and Measuring the So­cial Investigator (1940), Sociometry, vol. Ill, No. 4, p. 317—383.
20. Sociometry and the Theory of Roles (1947), Published under the tit­le Sociometry and the Social Psychology of G. H. Mead, Sociomet­ry, vol. X, No. 4, p. 350—353.
21. Progress and Pitfalls in Sociometric Theory, Sociometry, vol. X, No. 3, p. 268—272, 1947.
22. Three Dimensions of Society: The External Society, The Sociometric Matrix and the Social Reality (1949), Unpublished.
23. Foundations of Sociometry (1941), Sociometry, vol. IV, No. 1, p. 15—35, 1941. S.5. Scciometry and Marxism, Sociometry, vol. XII, No.!—3,p. 106—143, 1949.
24. Sociometry and the Industrial Revolution, Unpublished.
25. Tests of Anarchistic, Utopian, Democratic and Socialistic Forms of Go­vernment (1947), Unpublished.
26. Advantages of the Sociometric Approach to Problems of National Defense, Sociometry, vol. IV, No. 4, p. 384—391, 1941. 3^ The Situation Test in American-British Military Psychology. Vs. German Military Psychology, Sociometry, vol. XII, No. 4, 344—353, 1949.
27. Origins and Foundations of Interpersonal Theory, Sociometry and Microsociology, Sociometry, vol. XII, No. 1—3, 1949.

Автор приносит благодарность издателям за разрешение пе­репечатать оригинальные публикации в этом томе.

• Дж.Л.Морено «Социометрия. Экспериментальный метод и наука об обществе». Издательство «Иностранной литературы», М., 1958. – 263 – 285 с.