Психодрама и метамодерн

Психодрама и метамодерн
Малинина Ольга

Малинина Ольга

Психолог, психодраматерапевт, арт-терапевт, зав.кафедры Московской Академии Гештальта (МАГ). Образование Психодраматерапевт, Московский институт гештальта и психодрамы. Профессиональное кредо Я – психодраматист и арт-терапевт. Совмещаю в своей ...

Мы уже десять лет как живем в нарождающейся эпохе метамодерна. Психодрама возникла сто лет назад, во времена модерна, а потом как-то жила в философии постмодерна шестьдесят-семьдесят лет. Она дважды устарела? Пора списать ее в утиль? Или она еще актуальна? Что психодрама может предложить нам сейчас и чем ответить на актуальные запросы современности?

 

Психодрама и модерн

Психодрама как психотерапевтический метод возникла в начале 20 века. Обычно называют дату 1 апреля 1921 год, когда Я.Л. Морено, ее основатель, на сцене Венского театра комедии представил публике экспериментальную постановку о политической ситуации в Австрии.

Это было время модерна. Модерн обозначает большой круг явлений культуры, науки и искусства, возникших во второй половине 19 – начале 20 веков под влиянием научно-технического прогресса. Он вырос на идеях Ницше, Фрейда, Кьеркегора, Маркса, Камю, Дарвина и других. Эпатаж, революционность, возникновение метаидей и метанарративов, вера в единственную истину, эксперимент, индивидуализм, прогресс науки, отрицание прошлого – все это есть в психотерапии Я.Л. Морено.

«Передо мной стоял вопрос, что я должен выбрать как моё: всю вселенную или мою семью, род, из которого я произошёл? И я выбрал вселенную», «Истинная психотерапия может быть только психотерапией всего человечества», «Я встречаю людей на улицах и у них дома, в их естественном окружении… я пытаюсь сделать их смелыми, чтобы они могли мечтать снова. Я учу людей играть Бога.» Так Я.Л. Морено рассказывает о себе и о том, чем для него является психодрама. В его высказываниях виден модернистский нарратив с его отрицанием прошлого, будь то психоанализ, привычный театр или традиционная семья, верой в единую истину своего метода, желанием изменить мир через него, возвеличиванием человека до божественного уровня.

Психодрама как метод психотерапии родилась как исключительно модернистская концепция. Основные принципы модерна предполагают, что жизнь клиента однолинейна, есть четкое объяснение причин его проблемы и соответственно решение, терапевт точно знает, как помочь клиенту и чем в итоге закончится психотерапия, проблема находится в человеке, задача терапии — найти его базовый конфликт, дефект, поломку и вылечить от невроза.

Психодрама и постмодерн

На смену эпохи модерна пришла эпоха постмодерна. Его основные принципы строятся на том, что реальность социально конструируется, нет одной истины, психотерапевт не может знать, что для клиента будет важно и в итоге целительно в процессе психотерапии, жизнь его не линейна и точно невозможно предугадать, чем закончится их работа. Психотерапия рассматривается как взаимодействие живых, постоянно меняющихся и подвижных систем, клиента и психолога.

 

На психодраму не могли не повлиять новые веяния терапевтической мысли и постмодернистская риторика. Сам основатель метода, его ученики и последователи внесли новые идеи в теорию психодрамы и развили те мысли, которые Я.Л. Морено изначально высказывал. Г. Лейтц ввела четвертый, трансцендентный уровень роли, тождественный трансперсональному быти­ю человека и много говорила о важности равной позиции директора и протагониста: «психодрама оказывает терапевтическое действие только тогда, когда директор «качается на одних качелях с протагонистом». Идеальная позиция, по ее мнению, возникает лишь в тот момент, когда психодраматерапевт и протагонист работают вместе как настоящая команда, с равным статусом, вместе принимая решения и вступая во взаимоотношения «беру и отдаю».

 

З. Морено считала, что психодрама исцеляет за счет следующих аспектов: фактор «реальных» взаимоотношений («теле»); самораскрытие и искренность терапевта; познание себя в благорасположенной группе (экзистенциальная значимость); катарсис интеграции; инсайт в действии. Как видно из ее идей, большое значение придается теплым, честным, подлинным отношениям, живому процессу протагониста и его спонтанному исцеляющему действию.

 

Сам автор метода Я.Л. Морено настаивал на неадекватности противопоставления естественно-научного и гуманитарного подходов и пытался объединить бихевиоризм с одной стороны и понимающую и экзистенциальную психологию с другой. Как раз в эпоху расцвета постмодерна он вместе с последователями развивал свои изначальные идеи о врожденной спонтанности, креативности индивида, его богоподобной сущности, необходимости реальной встречи здесь-и-сейчас в процессе терапии, важности человеческих проявлений в действии. Он даже предугадал появление биопсихосоциальной модели, говоря о том, что человек – это сочетание генетики, «теле» и среды.

Но не смотря на влияние гуманистических идей и постмодернистских построений психодрама остается прежде всего модернистским методом. Ниже объясню почему.

Почему психодрама – это модерн

Как мы работаем в психодраме? Я опишу классическую полную драму (fulldrama). Первая сцена: диагностика того, что происходит с клиентом. В ней показывается реальная ситуация, в которой возникает его сложность, например необъяснимый «ужос» перед начальником (doing). Заканчивается сцена нахождением ключа, который позволяет перейти в другую сцену, где эта проблема возникла изначально. Вторая сцена: воссоздание прошлой ситуации, когда протагонист усвоил определенную реакцию на воздействие внешней среды и она закрепилась у него как устойчивый поведенческий паттерн. Если брать наш пример, то допустим, что ужас возникал в ответ на постоянные крики отца (undoing). В этой же сцене мы переделываем прошлый опыт протагониста, предлагая ему самому защитить себя, позвать кого-то на роль защитника или как-то еще прожить остановленные эмоциональные или действенные импульсы (redoing). В третьей сцене происходит «проверка на реальность», мы возвращаемся в первую сцену, где протагонист показывал ситуацию, в которой возникает его сложность. Но сейчас он может по-новому отреагировать на прежний стимул, благодаря перепроигрыванию и изменению своей текущей реакции в обстоятельствах, похожих на прошлый опыт. Так проверяется эффективность предыдущих терапевтических действий директора и терапевтическая польза для клиента.

В этом описании алгоритма работы явно виден модерн: есть идея, что жизнь клиента однолинейна, есть четкое объяснение причин его проблемы и понятное решение, директор ведет протагониста в его базовую сцену и лечит соответствующую поломку.

Кроме этого, основные техники психодрамы директивны и часто несут элементы собственного видения терапевта процессов клиента:

— Обмен ролями, то есть взаимная смена ролей протагониста и дополнительного «Я». Директор сам решает, когда обмен необходим и в какой момент послание из роли уже сказано. «Достаточно ли слов «Я тебя люблю» или стоит уточнить «Я тебя люблю, потому что…/для меня это значит…»? Куда пойдет драма, если эти слова не будут произнесены?

— Дублирование, то есть вербализация возможных мыслей и чувств протагониста другим лицом, директором или участником группы. Директор предлагает свою версию эмоционального содержания психики протагониста, основываясь на своем личном и профессиональном опыте. «На самом деле я давно чувствую равнодушие к тебе, а не любовь, но боюсь себе и тебе в таком признаться». У протагониста есть возможность отказаться от директорской версии, но есть такие, кому сложно понять, что на самом деле они испытывают в настоящий момент или их вера в истинность суждений своего терапевта сильна и непоколебима. И тогда протагонист может согласиться совсем не на свои переживания, не фильтруя и не оценивая интервенции директора.

— Зеркало, то есть взгляд на себя и на ситуацию со стороны. Директор сам решает, когда стоит выйти из сцены и показать протагонисту то, что там разыгрывается. Терапевт задает клиенту направление его мыслей через вопросы и через высказывание своего мнения о том, что возникает на сцене. «Что происходит между этими двумя, как тебе кажется?», «Мне удивительно, что они говорят о любви, но при этом отвернулись друг от друга». Что именно увидит протагонист? Как он посмотрит на свой разворачивающийся внутренний мир в сцене? На чем он сделает акцент, а что проигнорирует?

Директор в психодраме может сильно влиять на действие и его мировоззрение во многом определяет куда будет двигаться работа. Сам алгоритм метода психодрамы изначально категоричен и догматичен, этот методологический фундамент лежит в основе его теории и практики. Каким бы гуманным не был директор, полностью убрать базовые принципы психодрамы из работы невозможно: некоторая директивность все равно будет присутствовать.

Психодрама и метамодерн

Сейчас наступила эпоха метамодерна. В 2010 году два философа Т. Вермюлен и В. Аккер ввели в оборот это понятие, новейшей концепции, описывающей и объясняющей события и явления последнего десятилетия. Его основные признаки – это новая этика, просвещенная наивность, осцилляция, перформатизм, реконструкция, возрождение мифа и постирония.

 

Здесь я процитирую исследовательницу метамодернистской парадигмы Гусельцеву М. С. Она четко обозначила наблюдаемые сегодня феномены, с которыми нам нужно научиться жить и работать:

— новая искренность (преодолевающая идеологическую наивность модернизма, иронию и циничный скептицизм постмодернизма);

— новая рациональность (возврат к научной рациональности, учтя ее критику);

— постистория (осмысление и созидание, когда посредством иронии маркируются актуальные проблемы современности);

— прагматичный неоромантизм (предполагающий не путь от культуры полезности к культуре достоинства, а стремление продуктивно использовать две культуры);

— постправда (как принуждение субъекта к саморазвитию критического мышления);

— транспарентность и целый ряд состояний «транс-» — трансгендер, трансгрессия (растворение, преодоление границ), трансгуманизм (расширение психических и физических возможностей человека посредством научно-технических достижений).

 

Сейчас появляются материалы, представляющие исследования метамодернистских явлений в искусстве, науке, повседневной жизни. О психотерапии в этом ключе тоже есть информация. На сайте https://metamodernizm.ru есть статья «Основы метамодернистской психологии», которую можно взять за некоторый базис, чтобы рассмотреть психодраму через принципы новой концепции.

 

1. Человек – существо социальное, он может раскрыть себя только во взаимодействие с другими. Реализация человека в общественной жизни происходит сегодня через маломасштабные сетевые связи с единомышленниками. Такие «малые миры» выступают элементами современного единого мира. Я не сам по себе, я – это соединение и сопричастность с другими.

 

Многие психотерапевтические практики 20 века были направлены на индивидуализацию личности прежде всего (можем вспомнить хотя бы известную молитву Перлза). Психология 21 века стала обращать внимание не только на самоактуализацию и личностный рост, но и на социальное благополучие человека. Умение успешно контактировать с людьми, создавать сообщества своих сторонников, находить объединяющие идеи между их участниками несмотря на противоречия, видеть свои способы коммуникации в группах, искать эффективные приемы общения и донесения своих мыслей до других – все эти навыки крайне необходимы современному человеку для реализации себя и своих идей. Как в себе развить такие способности? Психодрама дает ответ – групповая терапия.

 

Я.Л. Морено, противопоставляя свой метод психоанализу, говорил, что человека стоит исследовать прежде всего в контексте межличностных отношений, где группа выступает как система этих взаимодействий. Человек вообще не должен рассматриваться как изолированный индивид – подобное рассмотрение возможно лишь как условность, неадекватная реалиям бытия. Он считал, что «самочувствие индивида, как и самочувствие всех людей все больше и больше будет определяться судьбой всего человечества, а судьба всего человечества все больше и больше будет зависеть от творческих и спонтанных интеракций людей в группах и групп между собой». Этот тезис как нельзя лучше отражает теоретическое обоснование психодрамы. Групповая терапия – один из элементов триединой системы метода. Психодрама изначально создавалась именно как групповая терапия, так как основатель метода видел колоссальную эффективность такого подхода в противовес классическим (личные беседы терапевта и клиента). Участник психодраматической группы получает два в одном: групповую терапию, где он слышит обратную связь на свои проявления, принимает поддержку других людей, анализирует свои симпатии и антипатии в реальных отношениях, пробует новые способы поведения, а еще индивидуальную терапию, потому что в такой группе он может сделать свою личную психодраматическую работу о собственных проблемах и сложностях. Поэтому психодрама как нельзя лучше отвечает на запрос современного общества: исследования себя через свои отношениях с другими для дальнейшего оздоровления и развития своей среды и мира в целом.

 

2. Отказ от рассмотрения человека как поля битвы мышления и эмоций, фокус на необходимости целостного восприятия личности, как существа, актуализирующего себя в поступках.

 

Психодрама является акциональным методом – методом действенного проигрывания событий, не ограничиваясь, как многие другие направления, рациональной проработкой психического материала. Сейчас мы наблюдаем переход от восприятия «человека как текста» (постмодерн), к восприятию «человека как перформанса» (метамодерн). Перформанс — это живое спонтанное действие, которое происходит в каждый момент человеческой жизни, если оно осмысленно, осознанно и видимо. Перформанс содержит в себе четыре элемента: время, место, тело художника и отношения художника и зрителей. Ничего не напоминает? В психодраме присутствует пять элементов: сцена, директор, протагонист, зрители и дополнительные «Я». Перформанс и психодрама не идентичны, но в психодраме всегда есть перформанс, то есть акт спонтанности протагониста. Выступлением художника и психотерапевтическая работа клиента соотносится через творческий акт, рождаемый в действии.

 

Действие – одно из основных понятий в психодраме вместе с креативностью и спонтанностью, признаками живой материи, способами человеческого проявления в мире. Теория спонтанности – одна из трех теоретических базисов в психодраме вместе с теорией ролей и социометрией. Спонтанность — некоторый энергетический импульс, определяющий направление и специфику возможного поведения, а также способность непосредственного следования этому импульсу. Она не накапливается и не сохраняется, она возникает, чтобы быть потраченной «здесь и сейчас». Спонтанность – катализатор креативности, понимаемой как действенное творческое отношение к бытию в различных его ипостасях.

 

В психодраме большое значение придается спонтанным и творческим проявлениям клиента. Адекватное спонтанное действие является признаком его душевного здоровья. Поэтому часть терапевтического процесса в психодраматической сессии направлено именно на развитие спонтанности протагониста: «У тебя есть одна минута, сделай то, чего тебе хочется сделать в этой сцене», «Скажи те слова, которые ты никогда не говорил, но очень хотел сказать», «Какой импульс рождается, покажи телом» и т.д. Через побуждение к спонтанному действию протагонист получает доступ к своему источнику творческого потенциала и жизненной энергии.

 

3. Создание личной идеологии из несоединимых и противоречивых концепций, которые внутри выстраиваются в логичную и понятную структуру.

 

Человек эпохи метамодерна создает свое мировоззрение, которое может опираться на множество идей, иногда относящимся к различным идеологиям: коммунизма и либертарианства, демократии и монархизма. Он может примыкать то к одним, то к другим общественным движениям и группам, не лицемеря или постоянно отказываясь от своих воззрений, а просто совмещая их в себе. В таком случае в кабинете психолога клиент может создавать свое пространство смыслов, сочетая несочетаемые парадигмы и идеи. Мы — сложные создания. Признавая свою глубину и противоречивость, клиент может из отдельных пазлов выткать свое полотно индивидуальной идеологии, опираясь на которую он может искать близких по духу и жить в согласии с собой в своей внутренней правде.

 

Основной потенциал психотерапии кроется в ее способности создавать и переписывать смыслы и значения текущего и прошлого опыта клиента и его представлений о себе. Благодаря этому она помогает избавляться от обслуживания неполезных, сковывающих идей и установок и раскрывать содержание собственных ценностей. Психодрама как метод здесь не уникальна, вспомним логотерапию, например. Но! Именно психодрама рассматривает жизненные проявления индивида через четыре уровня, выделяя отдельно трансцендентный, как необходимое условие здорового функционирования, а также имеет в своем арсенале отдельные техники для работы с ценностями.

 

Ролевая теория – одна из трех теоретических базисов в психодраме вместе с теорией спонтанности и социометрией. В соответствии с ней каждый из нас в отдельную единицу времен проживает определенную роль, функционируя одновременно на четырех уровнях: соматическом, то есть телесном, эмоционально-психологическом, то есть что-то чувствуя при этом, социальном, то есть в отношениях с кем-то или с чем-то и трансцендентном, то есть придавая смысл тому, что я делаю. Например, я – мать (социальный уровень), варю кашу (соматический), в тревоге «а вдруг будет не вкусно, все-таки новый рецепт» (психологический), любящая своего ребенка (трансцендентный). Без последнего уровня, без осознания значения своих действий мы теряем связь со смысловым содержание своей жизни: «я варю кашу для ребенка, но любви к нему чувствую, как мне с этим жить?». Такое происходит в моменты кризисов, травматических переживаний, в ситуациях горя и серьезных жизненных изменений: я теперь не знаю, как жить, ради чего?

 

Формирование и воссоздание трансцендентных смыслов – одно из направлений психодрамы. Есть отдельный вид такой работы – аксиодрама, драматизация, построенная на исследовании этических личных и социальных ценностей. Я могу посмотреть как во мне живут ценности движения вперед, открытия нового, непостоянства и стабильности, сохранения, остановки. А еще я могу поговорить с Богом или Вселенной, чтобы понять свое предназначение. Или как вариант – примерить на себя роль святого Павла в разыгрывании историй из Нового Завета, чтобы определить для себя, а что для меня значит мой атеизм. Все эти роли позволяют соприкоснутся со своими трансцендентными переживаниями, почувствовать себя не просто человеком, а космическим существом, тем, в ком живет божественная искра, именно так как говорил Я.Л. Морено.

4. Формирование способности одновременно воспринимать противоположные идеи и при этом сохранять активное и гармоничное функционирование психики.

Соединение несопоставимых мнений и направлений мыслей – крайне сложная задача для любого человека. Психодрама здесь дает много возможностей для диалога и понимания другого: обмен ролями, социодрама, техника встречи, социометрия и т.д. Одна из основных техник метода – это обмен ролями, она позволяет посмотреть на ситуацию и на себя глазами другого, что помогает расширению границ понимания себя и того, что происходит в отношениях. Во время обмена ролями протагонист временно принимает роль, отданную им вспомогательному «я», а вспомогательное «я» в это время играет роль протагониста. Техника дает возможность прожить чувства введенного персонажа «изнутри» и увидеть, благодаря вспомогательному «я», собственную реакцию на него.

Обмен ролями используется практически в каждой психодраматической сессии, будь то разговор с кем-то в моей реальной жизни (диалог с мамой по поводу воспитания моих детей), взаимодействие с людьми из прошлого (конфликт с моей учительницей), внутренними состояниями (я и моя тревога), ролевыми проявлениями (я – мать и я – подруга). Везде мы исследуем отношения между введенными в сцену фигурами с помощью обменами ролями. Эта техника позволяет не только увидеть себя через чей-то взгляд , но и понять, что он чувствует во взаимодействии со мной. Войдя в роль другого, я получаю возможность ненадолго узнать иной мир, прожить небольшую жизнь в моменте и получить доступ к чужим и не всегда приемлемым для меня представлениям и мнениям. Такое проникновение в пространство другого позволяет мне расширить свое мировоззрение, проникнуться новыми идеями, понять мотивы и причины поступков других. Мне не обязательно противопоставлять несоединимые концепции и жить по принципу «или»/«или», я могу раздвинуть свое пространство смыслов и включить в себя и то, и другое.

 

5. Осуществляя постоянное движение между модерном и постмодерном, психология метамодерна не отрицает предыдущие эпохи, она колеблется между ними, вбирая в себя их постулаты и не отрицая их.

 

Невозможно сейчас служить одной глобальной идее, как это было в модерне, например, «человеком движет бессознательное», как считает психоанализ и самое лучшее, что он может сделать – сублимировать свои агрессивные и сексуальные влечения в творчество или «человеческое поведение – это реакция на стимул», как говорят в бихевиоризме, поэтому давайте не будем лезть к нему в голову, все равно ничего не поймем. Также бессмысленно постоянно деконструировать различные идеи, как происходит в постмодерне. В этой парадигме нет «объективного смысла», как нет и «объективной реальности», есть только моя интерпретация происходящего. Такая позиция лишает нас хоть какой-то опоры, потому что любая моя концепция может стать всего лишь очередным «социальным конструктом».

 

Будущее психотерапии в соединении принципов одной и другой доктрин. Психолог, опираясь на метамодернистскую парадигму, сочетает в своей работе однозначность модерна (например, «Вы находитесь в депрессии, протокол ее лечения такой-то») и неопределенность постмодерна («Что для Вас значит, что Вы в депрессии? Как на Вас влияет этот диагноз?»). Важно называть вещи своими именами, особенно если клиент сам на такое по каким-то причинам не способен: не видит, привык, не замечает. Насилие – это насилие, инцест – это инцест, психоз – это психоз и т.д. Дальше в обозначенных рамках можно работать в постмодернистской философии, исследуя переживания клиента, его идеи, ценности и желания. Тогда клиент может опираться на реальность и как-то относится к ней: горевать, злиться, бояться, радоваться, а потом уже делать что-то с тем, что он увидел и назвал. Здесь рамки модернистской концепции помогают удерживаться в границах реальности, а постмодернистская философия дает простор для живого терапевтического процесса.

 

Психодраматические техники и сам алгоритм построения терапевтической сессии сугубо модернистский, как я уже писала выше. Опираясь на терапевтический инструментарий (построение сцены, введение в роль, выход в зеркало и т.д.), директор как раз и создает рамку, в границах которой мы можем интерпретировать, фантазировать, раскрываться, исследовать. Структура создает ясную и понятную форму, тот самый контейнер, без которого невозможно выстраивание безопасного пространства для терапии. Поэтому в любом методе рамка присутствует, даже если ее не признают и не желают видеть: время сессии, периодичность встреч, оплата, правила терапии и т.д.

 

В психодраме же плюс к привычным условиям работы добавляется сам метод с его модернистскими структурами: во-первых, структурой самой сессии, то есть разогрев, действие, шеринг, а во-вторых, структурой психодраматического действия, то есть doing, undoing, redoing, а еще и техниками (обмен ролями, зеркало, дублирование и т.д.) Так в психодраме образуется «двойная рамка»: рамка терапевтических отношений и рамка самого метода. Удивительно, но как раз такая форма создает пространство для кардинальных трансформаций и исцеления. Недаром психодраму называют одним из самых глубоких и при этом экологичных методов психотерапии. «Двойная рамка» позволяет попасть в свой внутренний мир достаточно быстро, но при этом тотально и с полным погружением. Нужно только построить сцену и оживить ее. В ней я увижу свою реальность в ее истинном свете через проигрывание тех отношений, которые там проявятся. Вспоминаю свою первую психодраму: как только я поставила всех персонажей на сцене, то были члены моей семьи, и встала в свою роль, я начала плакать, говоря о сильнейшем чувству вины, которое во мне тогда было.

 

В такой «двойной» рамке нужно быть особенно внимательным к клиенту. Если директор возьмет из обучения методу только внешние структуры без внутреннего содержания, то получится крайне догматичный продукт без представлений о встрече, спонтанности, креативности, божественной искре и других философских идей Я.Л. Морено.

 

Соединение психодрамы и метамодернисткой психологии

Психодрама, несмотря на свой изначальный модернистский подход может наполнять себя постмодернистскими принципами и таким образом становится метамодернистской психологией, совмещая в себе определенность модерна и свободу постмодерна.

 

Во-первых, через развитие личности самого психодраматерапевта. Я как директор могу сдерживать догматичность и экспертность своей позиции, стараться быть внимательным и бережным к своим клиентам, экологично сопровождать их в исследовании себя, не продавливать свои идеи и свято чтить принципы этического кодекса и гуманистической психологии. Нам никогда не стоит забывать о силе своего влияния на протагонистов, даже если нам кажется, что она минимальна. Это воздействие есть, вопрос только в осознании его наличия и о степени возможного вмешательства в уникальный процесс клиента.

 

Во-вторых, через развитие спонтанности протагонистов. В наших силах возможно создать в группе или в индивидуальных сессиях пространство для творческого самовыражения наших клиентов. Мы можем включать в работу тело: «Покажи всем телом, как ты это чувствуешь», голос: «Скажи без слов, просто позвучи», движение: «Как тебе хочется двигаться сейчас?». Можем рисовать, танцевать, петь, играть. Можем пробовать разные роли и новые способы взаимодействия с миром.

 

В-третьих, через развитие отношений между терапевтом и клиентом в индивидуальной работе или участниками группы между собой в групповой терапии. Я. Л. Морено выделил три типа отношений в терапии: перенос, то есть проективное восприятие другого, эмпатию, то есть вчувствование в другого и воображаемое принятие его роли и теле, то есть «Встреча» людей, их взаимосплетение, одновременное преодоление разделяющих психологических пространств. Психодрама – это приглашение к такой «Встрече». Под ней понимается особое сосуществование людей, глубокое взаимопроникновение экзистенциальных пространств, в котором возникает «Мы», приближающее к Богу. «Теле» означает «взаимовчувствование», то есть процесс той самой Встречи. Поэтому так важно исследовать отношения в терапевтическом процессе: Что я чувствую по отношению к терапевту? Что мне кажется он чувствует ко мне? Кого я вижу в своем клиенте? Почему мне так страшно раскрываться на группе? Кого мне напоминает этот участник? Мне кажется или меня отвергают/не любят/избегают? Ответы на эти вопросы приближают реальную «Встречу» и дают нам шанс увидеть друг друга настоящими.

 

Как мне видится, новая стратегия психологической науки отлично вписывается в теорию и практику психодрамы. В горячо любимом мною методе есть большой потенциал для соединения философских идей и эффективных практик Я.Л. Морено с метамодернистскими стратегиями развития нашего мира, отражающими современные вызовы, стоящими перед обществом и гуманитарным знанием.

 

 

Некоторые мифы о психодраме

Щурова Кристина

Щурова Кристина

Психолог, психодрама-терапевт, гештальт-терапевт, группаналитик, бизнес-тренер, бизнес-консультант, преподаватель, телеведущая. Образование МГСУ (РГСУ) факультет психологии. ИПиРТ психодраматерапевт. НРТА бизнес-тренер. ИГиСП гештальт-терапевт....
В этой статье мне хотелось бы поделиться некоторыми наблюдениями и размышлениями, связанными с теми или иными представлениями о психодраме среди людей, впервые столкнувшимися с этим методом, а также пришедшими на группу, как говорится, «с улицы» и получающими этот новый для себя опыт. Представления эти я условно назвала «мифами», подразумевая наличие в них мифологизированной правды. Я попытаюсь ответить на наиболее распространенные сомнения, озвученные потенциальными и реальными участниками психодраматических групп.


  1. «Психология и психодрама — из числа новомодных западных штучек, чуждых нам»

За последние годы жителям России пришлось познакомиться со многими диковинными понятиями и явлениями, которые уже давно являются привычными на Западе. Правда, не все нововведения россияне восприняли с энтузиазмом. Понятно: нас десятилетиями приучали видеть вокруг всего западного ореол враждебности. Пришла к нам и многообразная, представляющая разные направления практическая психология и психотерапия (психодрама, гештальт-терапия, арт-терапия, эриксоновский гипноз). И, увы, попала в разряд тех «западных модных штучек», к которым русские относятся с недоверием. Несмотря на широкий выбор психологической литературы в магазинах, для многих соотечественников любое упоминание о психотерапии ассоциируется скорее с кинотриллерами о психологах— «Молчание ягнят» или «Основной инстинкт» — и зачастую сопровождается скептическим отношением, как к чужому, не близкому для нас.

Между тем в начале XX века психология в России развивалась очень успешно. Имена таких ученых, как Выготский, Рубинштейн вызывают большое уважение во всем мире и сегодня. Они стоят в одном ряду с именами выдающихся западных психологов. Но затем последовал сталинский запрет на теоретические и практические исследования по психологии. Российские разработки в этой области надолго затормозились. Из-за «железного занавеса» зарубежная информация тоже почти не просачивалась. Фрейда в России можно было читать лишь тайно, в распечатках, и люди не имели возможностей узнавать о достижениях психологии, которая быстро распространялась во всем мире.

В то же время психодрама — одно из старейших направлений психотерапии, первый метод психотерапевтической работы в группе. По иронии судьбы основатель психодрамы Якоб Леви Морено еще в первой четверти XX века подумывал об эмиграции в Россию и видел здесь благодатную почву для психодраматической теории и практики. Однако психодрама появилась у нас лишь в начале 90-х годов XX века.

Таким образом, в отличие от всего мира нас, скажем так, незаслуженно обделили на долгое время. К счастью, после падения «железного» занавеса» россияне получили возможность участвовать в психодраме под руководством западных мастеров-терапевтов, а теперь уже и в качестве ведущих групп, ориентированных на помощь российским людям. И сегодня психодрама активно развивается в нашей стране, приобрела своё российское «лицо» и пропиталась особенностями страны, которая славится за границей легендами о загадочной и глубокой русской душе, где театр — одна из основ психодраматического метода — был изначально одним из самых любимых направлений искусства.

  1. «Психодрама — очередная секта, пудрящая мозги и уводящая от реальности»

Правда в том, что сегодня нас атакует масса псевдорелигиозных сект и различных Учителей. Они собирают вокруг себя слушателей — людей, которым трудно сориентироваться, у кого и зачем просить помощи. А затем уводят теперь уже сектантов от реальности, из семей, из общества.

Психологам часто приходится помогать близкому окружению ушедших в секту, брошенным детям, страдающим родителям и реабилитировать самих бывших сектантов. Пострадавшим не просто обратиться к нам за помощью. Они опасаются нового подвоха, очередной секты под другой вывеской. Но и те, кого вовсе минула чаша сия, нередко относят психодраму к разряду лжеучений. Их смущают и беспокоят схожие признаки — группа из нескольких объединившихся человек, условие неразглашения происходящего внутри, сильные эмоциональные переживания в процессе групповой работы.

На самом деле цель психодрамы в том, чтобы на группах люди решали свои жизненные проблемы и несли затем результаты в реальность, а не отдалялись от неё. На группах участники приобретают уверенность и умение лучше понимать других, находить с ними общий язык. Как результат: адаптация к окружающей среде, нормальное продвижение в карьере и глубокое личностное развитие.

Кроме того, секта объединяет людей под идею и заставляет бездумно ей служить. А участники психодраматической группы в результате работы берут на себя ответственность за собственные поступки, и оставляют за собой свободный моральный, в том числе и религиозный выбор.

  1. «Не могли бы вы снять с меня порчу»

Этот миф специфичен не только для психодрамы, но и для психотерапии в целом. Речь идет о мнимой параллели с гадалками, колдунами, целителями и их объявлениями о снятии порчи и сглаза в желтой прессе. Недоверие укрепляет и то, что информацию об услугах психолога люди часто видят рядом с рекламками способов похудания, лечения от запоев за час и прочим. При этом психотерапия предлагает во многом те же результаты: избавления от зависимостей, излечения от психосоматических заболеваний, коррекцию веса, решение жизненных проблем. Действительно трудно разобраться, кто предлагает реальную основанную на научной базе помощь, а кто занимается шарлатанством.

К сожалению, жесткие нормы сертификации психологов в России ещё окончательно не устоялись. Порой это дает возможность мошенникам обманывать клиентов. Они представляются психологами, но при этом не обладают достаточным профессионализмом для оказания квалифицированной помощи. Единожды обжегшись на таком «специалисте», клиент не доверяет больше никому из психологов.

Избежать подобных ситуаций можно, лишь активно просвещая население. Но функция эта сейчас в основном лежит на плечах самих психологов. Это сложная задача, поскольку непросвещенному трудно с ходу оценить, что есть халтура, а что — качественная работа.

Тому, кто обращается к нам, рекомендуем быть бдительными и помнить, что практикующий психолог должен иметь как минимум высшее образование, сертификат и вряд ли посулит чудеса за один час. В отличие от всех обещаний помощи извне психотерапия обращается к внутренним ресурсам личности и задействует их, что в дальнейшем помогает человеку самостоятельно решать проблемы и брать ответственность за свои поступки.

  1. «Что за странное слово?»

Сочетание слов «психо» и «драма» с одной стороны часто ассоциируется с психотравмой, а с другой стороны — с интерпретацией слова «драма», как «трагедия», «беда».

На самом деле термин «психодрама» относится к театральным, и в нашем случае имеет смысл «театрального действа», совсем необязательно трагичного. Сам Морено считал себя тем, кто ввел в психотерапию улыбку и смех, а не только глубокие переживания и слезы (без которых, правда, в психодраме тоже не обходится). Одной из основных задач психодрамы является расширение ролевого репертуара человека, его развития и совершенствования. Морено утверждал, что человек состоит из ролей, и оттого насколько широко развит ролевой репертуар, зависит многогранность, привлекательность и здоровье личности.

  1. «Психодрама – это нечто заумное»

Это представление о психодраме, как о чем-то сложном и непонятном, опять-таки связано с «мудреным» названием метода.

Психология, как и философия часто ассоциируются со сложностями, простому человеку непонятными. Размышления о неведомых высших материях — удел представителей элиты. А то, что психотерапия — услуга недешевая, этот миф только подкрепляет. Дескать, Майкл Джексон, конечно, может позволить себе личного психотерапевта, а простому человеку это баловство не нужно.

Хотелось бы отметить, что, основываясь на действительно непростой для мгновенного восприятия теории психодрамы, родился метод в результате наблюдения Морено за игрой детей в Венском парке. И как практика близка и понятна любому, кто когда-то был ребенком, вне зависимости от социального статуса и материального положения на сегодняшний день.

Чем еще интересны группы — на них встречаются разные люди, из разных слоев. У них находятся общие темы, они обогащают друг друга. После психотерапевтической работы у них резко улучшается обстановка в семье, их отношение к работе (или появляется желание найти более интересную). Жизнь наполняется новым смыслом и разнообразием.

  1. «Я – не псих»

На протяжении многих лет советская психотерапия являлась, прежде всего, медицинской дисциплиной. Да и сейчас происходит путаница между психотерапией в советском понимании — то есть основанной на медикаментозном лечении, и психотерапии в западном смысле, которая базируется в первую очередь на психологии.

Приставка «психо» для советских людей имела сильную негативную окраску. Психиатрические клиники ассоциировались с опасностью, с пристанищем неизлечимо больных. Страх сумасшествия и психической не полноценности очень силен и в постсоветском обществе. Обращение к психологу для многих равнозначно признанию себя психически нездоровым.

Однако психодрама, как и многие другие направления психотерапии в западном понимании отнюдь не ориентируется на людей с психическими отклонениями, а проповедует психологическое здоровье. Это скорее философия жизни, чем лечение от психической болезни и поэтому ориентирована на всех.

Тем не менее, психодрама применяется и в клиниках и оказывается весьма эффективной, хотя результаты, которые реально достигаются лишь словом и действием, вызывают скептическое отношение среди приверженцев ортодоксальной медицины. Опровергнуть это могут лишь те люди, которые получили помощь и вылечились благодаря психодраме. А это — лучшее доказательство.

  1. «Я сам во всем разберусь»

В нашем обществе принято позиционировать себя как сильного человека. Обращение за помощью приравнивается к признанию в собственной несостоятельности. В нашей культуре просьба о помощи не одобряется, однако практика показывает, что именно умение и способность обратиться за помощью это показатель силы. Мы живем не в одиночестве, и это предполагает взаимоподдержку, взаимопомощь. И за страхом слабости стоит скорее гордыня, которая в результате ведёт к личностному застою, невротизации, к страданию самой личности и окружающих людей или неуверенность в себе. Особенно тяжело обратиться за помощью в группу, как бы усиливает ощущение и страх беспомощности тот факт, что свидетелями станут многие люди.

Психодрама как групповой метод не только дает человеку положительный опыт обращения за помощью и получения её от других людей, но и позволяет выйти за рамки привычных стереотипов, быть разным. Оскар Уайльд писал, что «Лишь поверхностные люди знают себя». Иными словами настоящая сила и мудрость в том, чтобы стремиться к развитию самого себя.

  1. «Скажите, доктор…»

Часто к ведущему психодраматической группы обращаются за советом, как к истине в последней инстанции. Такое ощущение, что психологическое образование уже само по себе дает жизненную мудрость гуру. Этот миф подкрепляется и СМИ: в теле- и радиопередачах мы то и дело слышим: «А что на это нам скажет психолог, что нам посоветует?» Некоторые психологи зачастую готовы поддерживать этот миф, поскольку такое отношение просто по-человечески лестно.

В психодраматическом методе ведущий труппы рассматривается скорее как проводник, который помогает человеку самому найти свой собственный путь. При этом в реальной жизни он сам сталкивается с разными ситуациями. И в поисках правильных решений периодически обращается за психологической помощью к коллегам. Одновременно пытаясь следовать основным принципам психодрамы, предлагая это путь к своим клиентам, оставляя им право выбора своей дороги.

  1. «Мне бы лучше один на один»

Те, кто уже готов обратиться к психотерапевту чаще склоняются к выбору индивидуальной терапии, основываясь на том, что в доверительной беседе тет-а-тет психотерапевт, уделяя все время только ему одному, поможет ему лучше, нежели, распределяя опеку на всю группу.

Практика работы как в режиме индивидуальной, так и в режиме групповой психотерапии показывает, что плюсы есть у обоих подходов. Групповая терапия дает намного больше в плане общения с людьми, расширения своего кругозора, понимания других, нахождения своего места и ролей в социуме. Несмотря на то, что внимание ведущего не приковано постоянно к одному человеку, клиент получает дополнительный терапевтический эффект от самого нахождения в группе. Кроме того, групповая работа обладает некоторыми возможностями, недостижимыми при индивидуальном приеме.

  1. «Мне так не сыграть»

При выборе вида психотерапии для себя иногда люди пугаются психодрамы, как якобы требующую актерского мастерства деятельность.

Нет, психодрама вовсе не требует виртуозности игры. И проигрывание ролей несколько отличается от ролей в классическом театре. Здесь важно не представить роль публике, а почувствовать её, прожить изнутри и наиболее важным является внутренний компонент, а не мастерство представления. Роли здесь жизненные. Они знакомы и близки каждому. Их проживание даёт возможность увидеть и познать себя, свои особенности, свои истинные желания. Хотя, как показывает практика, со временем члены психодраматической группы действительно лучше справляются с ролями, что связано с обретением большей уверенности и личностным ростом. И новички удивленно спрашивают: «Вы что, все здесь актеры?»

  1. «А ведь я теперь зависим от группы»

Те, кто уже находится в психотерапии и давно посещает группу, в какой-то момент чувствует очень большую важность группы для себя и в своей жизни. Пугается, что без группы ему, пожалуй, больше и не справиться со своими проблемами.

Группа как живой организм проживает несколько этапов своего развития и на определенный момент становится для ее участников действительно чем-то очень важным, как семья, как дом, как любимое место, где тебя понимают и принимают. Но на этом этапе психодраматисту очень важно помочь членам группы перенести положительный опыт группового взаимодействия в реальную жизнь. Навыки решения проблем и новые роли — все это может дополнить жизнь человека вне группы. Постепенно он — как взрослеющий ребенок от мамы — отделяется, а затем и вовсе уходит, оставив при себе весь полученный опыт.

Пожалуй, я описала большинство самых распространенных мифов и, честно говоря, мне уже хочется ДЕЙСТВИЯ. Давайте разыграем Миф о…

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

Данс Макабр и другие социокультурные традиции в психодраматической работе со страхами

Данс Макабр и другие социокультурные традиции в психодраматической работе со страхами
Митягина Ольга

Митягина Ольга

Образование Первое образование - экономическое (Финансовая академия при Правительстве РФ). Московский институт открытого образования, специальность — практический психолог. Институт психодрамы и ролевого тренинга, специальность — психодраматерап...
Пустынникова Юлия

Пустынникова Юлия

Психолог-консультант, ведущая тренингов. Психодраматическое образование В 2018 году закончилла трехгодичную программу ИПКиРТ по Психодраме. Образование - 1999 — Психологический факультет МГУ им. Ломоносова; - 2016 — Российско-британская магистратура...
Данная статья посвящена психодраматической работе со страхами в контексте социокультурных традиций соприкосновения со страшным: ритуалов, праздников и карнавалов, литературного и др. наследия. Приводится пример использования в групповом структурированном упражнении одного из культурных феноменов — «Данс Макабр».


Страх. Страхи. Довольно часто встречающийся «персонаж» в клиентских запросах или возникающий в сцене, которая изначально была вроде бы про что-то другое. И когда страх появляется, мы часто вместе с клиентом идем по «геройскому» пути: страх нужно как-то победить (силой, хитростью, попробовать договориться и т.п.) и двигаться дальше к заветной цели. Т.е. страх рассматривается как некое препятствие — кожура от банана, которую нужно очистить и выбросить, чтобы добраться до вкусного. Но на ней легко и поскользнуться: провалиться в травму, которую страх охранял; получить мощное сопротивление, пытаясь «счистить» защитный механизм клиента. А еще часто страх уплощается до голоса какого-нибудь интроекта с общим посланием: «Ты туда не ходи, снег башка попадет…», и клиент (да и мы) получаем подтверждение, что с этим нужно расправиться, стать «победителем страха» и на этом все.

В этой статье мы не будем апеллировать к биологическим и психологическим функциям страха, но попробуем показать его потенциал на основе социокультурных традиций для психодраматической работы, особенно с группой.

Что мы имеем в обычной жизни? Страхи — одна из тем, которую не принято и не очень понятно, как обсуждать. Еще как-то можно представить себе хрупкую барышню, кокетливо заявляющую спутнику, что боится, скажем, больших собак. Можно представить себе выступающих, которые, переминаясь с ноги на ногу перед выходом на сцену, способны поделиться друг с другом, что побаиваются. Или какие-то экстремальные ситуации — тут уже скорее постфактум можно услышать, что было страшно.

И репертуар реакций на признание «мне страшно» в общем-то довольно ограниченный. Собеседник зачастую старается поскорее проскочить тему, чтобы не соприкасаться со своими страхами. Нередко через обесценение и отрицание:

— Ничего страшного!

— Нашел, чего бояться!

— Это совсем не страшно!

В общем, никаких монстров в темной комнате под кроватью…

Одно из немногих легитимных пространств для страха — ужастики всех мастей, чтобы побояться хотя бы понарошку в кресле кинозала и снять часть этого напряжения, находясь в безопасности.

И именно тут можно обнаружить, что традиция коллективного переживания страхов примерно такая же давняя, как вся человеческая история. Страшилки про саблезубых тигров у древних костров, конечно, трансформировались, и у пионерского огня это уже были рассказы про «красную руку» и «черную-черную комнату». Но суть одна — собраться вместе и освоить, и трансформировать страх. А между этими кострами все культурное наследие:

  • различные религии, культы, народные приметы и верования — то ли черную кошку бояться, то ли куклу Вуду, то ли Страшного суда,
  • страшные сказки (а большинство сказок в неадаптированном варианте именно такие),
  • готика во всех проявлениях от архитектурных, до литературных,
  • многие карнавальные традиции, включающие в себя элемент ужасного — привет, Halloween, и не только,
  • наконец, относительно современный жанр «хоррор».

Список далеко не полный — скорее на разогрев.

Мы глубоко убеждены в том, что коллективный опыт и культура играет ничуть не меньшую роль в формировании человеческой психики, чем опыт индивидуальный, и обращение к многовековому наследию взаимодействия со страхом может помочь проработать индивидуальные страхи очень бережно, поскольку позволяет несколько дистанцироваться от личных переживаний, включить себя в общий контекст и, тем самым, ослабить сопротивление за счет повышения безопасности общения со страхом. Кроме того, индивидуальная и групповая психотерапевтическая работа через материал культурных традиций открывает доступ к архетипическим слоям психики, что дает возможность проработать страхи на глубинном уровне.

Прежде, чем выйти на конференцию со своим мастер-классом, мы провели два сезона психодраматических групп «Про страхи», в ходе которых мы опирались на идею использования культурных традиций в работе со страхом в рамках приходами. Такой подход предполагает достаточно активное использование структурированных групповых упражнений и разогревов, базирующихся на различных ритуалах и праздниках, предполагающих взаимодействие со страшным, пугающим, что позволяет получить контакт со страхами всей группы в целом.

На одной из групп «Про страхи» мы попросили участников совместно создать социальный атом страхов. В центре — стул, обозначающий собирательный образ человека, а вокруг то, что его пугает. Какие же страхи появились на этой картине?

  1. Социальные: ошибок, оценки и отвержения, одиночества, потери статуса и социального положения, нищеты.
  2. Биологические: болезней, увечий, старения.
  3. Катастрофические: стихийных бедствий, социальных катастроф, войн.

Над всем этим, присутствуя в каждой категории, царствовал страх смерти, биологической и/или социальной. Почему царствовал? Потому что послания страхов, начиная с самых, казалось бы, незначительных, выстраивались в грозную и неумолимую логическую цепочку, например: «Если ты ошибешься, все увидят, какой ты жалкий/никчемный/плохой. И тогда все отвернутся от тебя, ты будешь один и никому не нужен. И ты умрешь в болезнях и нищете».

Из подобного примера несложно вычленить отдельные составляющие и проанализировать, откуда что взялось. Тут будут и послания семьи, закрепленные в социуме, и различные ситуации, в которых отвержение другим человеком или группой имело, мягко говоря, неприятные последствия. Присутствует и коллективный, уходящий в архаичность пласт, когда остаться одному, без средств к существованию, заболеть означало неминуемую смерть.

Кроме того, хорошо становится видна тема группы: страхи какой категории преобладают, чего боятся сильнее, что резонирует большинству. Интересно также, что некоторые страхи упоминаются группами довольно редко. Это может свидетельствовать как о том, что группа не разогрета на работу с этим страхом, страх не актуализирован у участников, так и о том, что тема слишком горячая и опасная. Среди редко упоминаемых страхов — экзистенциальные страхи, сопоставимые по своему масштабу со страхом смерти. В частности, страх безумия и страх потери смысла. С нашей точки зрения, редкое упоминание страха безумия может объясняться тем, что в нашей культуре открытое и спокойное обсуждение психических нарушений почти невозможно — это стыдно, это страшно, это стигма — «не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума». И потому страх сумасшествия так сильно аффективно заряжен и вытесняется даже в более глубокие слои  бессознательного, чем страх смерти: «лучше ужасный конец, чем ужас без конца». В отношении редкости упоминания страха бессмысленности существования, мы склонны считать, что возможность говорить об этом страхе требует большого доверия к себе, группе и ведущим, а также более глубокого погружения в процесс самопознания. Не всегда такой глубины раскрытия можно достичь за один сезон (10 встреч).

В своей работе в рамках длительных групп мы постепенно продвигались от периферических индивидуальных и коллективных социальных страхов к центральному — страху смерти. И вот эту связку «страх-смерть» мы взяли за основу мастер-класса, выбрав иллюстрацией и основой для одного из разогревов «Данс Макабр» — Танец Смерти. Краткая история возникновения Танца Смерти такова: на фоне эпидемий чумы в Европе в 14-16 веках, когда болезнь и смерть были непредсказуемы, внезапны и неотвратимы, возник культурный феномен «Данс Макабр», нашедший отражение как в массовых ритуалах, так и в живописи и литературе. В основе сюжета Смерть, приглашающая на свой танец всех: от королей до простолюдинов, от взрослых до младенцев. Чины, сословия, статус, возраст и материальное положение значения не имеют. Фрески и гобелены с сюжетами Макабра украшали и храмы, и жилища, как «memento mori».

Одним из воплощений Макабра были спонтанные площадные пляски (по некоторым версиям ставшие тарантеллой в Италии, в Германии — пляски святого Витта). Люди пускались в необузданный пляс, кто-нибудь изображал «павших замертво», оживить которых можно было поцелуем. Правда, знакомый сюжет?

Для целей упражнения мы акцентируемся на одной из трактовок данного действа, в соответствии с которой, со Смертью танцует наше «мертвое Я». В современной версии это можно представить, как запись нашей жизни на кинопленку или диск: ежесекундно события фиксируются без оценок и интерпретаций.

Но не все так просто. В жизни нам часто приходится от чего-то отказываться в угоду обстоятельствам, из лояльности семье, т.е. из-за какого-либо страха. И тогда у нашего «мертвого Я» появляется запись: «принято на хранение 300 дней радости», «такого-то числа отказался от проявления гнева» и т.п.

Работает это и в обратную сторону: если я буду притворяться мертвым, меня минуют многие опасности. И на месте живого человека появляется «премудрый пескарь».

Мы буквализировали эту идею в структурированном упражнении «Данс Макабр».

Пространство комнаты делится на две части символической чертой, отделяющих живых от «мертвых Я». В конце линии ставится фигура «Смерти» (деперсонализированная, просто обозначается черной тряпочкой). О ней еще скажем чуть ниже.

В качестве разогрева группе приводится рассказ о самом «Данс Макабре» и идее «мертвого Я». Далее инструкция может варьироваться, в зависимости от задач группы. Это может быть:

  • какой-то вопрос(ы) к «мертвому Я»,
  • если делаем акцент в разогреве на то, что раньше времени что-то отдали на хранение «мертвому Я», можно ли это вернуть?
  • или фокус на том, что в нашей жизни что-то давно уже отжило свое и от этого нужно отказаться, можно ли передать это (эмоции в отношении конкретного события, поведенческие шаблоны) на ту сторону.

Даем группе несколько минут на фокусировку.

Упражнение выполняется в парах в прямом обмене в обе стороны. Три-пять итераций «реплика-ответ» для одного участника. Данное ограничение важно с той точки зрения, что не позволяет участникам расфокусироваться на несколько тем, избегая глубокого контакта с собой.

За чем важно следить в процессе:

  • за выполнением инструкции в части того, что «мертвое Я» безоценочно и является хроникой нашей жизни. Интроекты будут пытаться прорваться и тут;
  • если вы используете тряпочки/ленточки для обозначения ролей, чтобы они не пересекали условную черту, отделяющую мир живых и мертвых. При обмене ролями участники снимают обозначение роли на «своей стороне» и только потом переходят;
  • если происходит передача/возврат каких-то чувств, способов действия и т. п., вводим на эту роль символ (тряпочки, ленточки, др. подручные средства). Следим за экологичностью — нельзя, например, отдать «мертвому Я» всю боль, весь страх, стыд и т.п. Можно отдать излишки подобных чувств по отношению к какому-либо конкретному событию/человеку.

По завершении в обе стороны проводится шеринг в парах и/или общий шеринг, либо выбирается протагонист.

И несколько слов о роли «Смерти». Помните, она восседает в начале (или конце?) разделяющей миры черты? Для целей упражнения это с одной стороны суггестивная фигура — в присутствии Смерти особо не пофиглярствуешь. С другой — дополнительная опция, с помощью которой участники могут немного выйти в метапозицию.

По сути, это уже следующее упражнение. На пролонгированной группе и мастер-классе оно прошло по-разному. На группе «Макабр» мы проводили на 8-й встрече, когда уже был сформирован надежный контейнер, и предложили всем желающим сходить на роль «Смерти» и просто взглянуть на два мира ее глазами. Без слов и действий.

На мастер-классе эту опцию мы не предлагали в т.ч. в силу временных ограничений, но один из участников о ней догадался и с нашего согласия воспользовался. В данном контексте фигура «Смерти» оказывается мощным ресурсным персонажем, как уже упоминали, позволяющем выйти в метапозицию.

Приведенное упражнение хорошо показывает, каким образом культурные традиции и феномены могут быть использованы при построении структурированных упражнений. Мы в своей работе обращались к таким традициям как Ночь всех святых/Halloween/Самайн и карнавальной культуре в целом; использовали структуру герметического романа, современные городские легенды, народные сказки. Всякий раз, конструируя новое упражнением, мы ставили себе задачей:

  • во-первых, поиск культурного шаблона, так или иначе связанного с актуальными страхами, заявляемыми участниками. Страх — это реакция на ситуацию неожиданного изменения. Привычный ход вещей резко нарушается и не понятно, что делать, нет инструментов совладания с ситуацией, контроль утерян. Страх часто сопровождается переживанием беспомощности. Помещение индивидуального страха в более широкий контекст дает участникам уверенность в том, что пути решения существуют, и многие уже этим путем прошли. Это, в свою очередь, некоторым образом снижает степень напряженности переживаний, позволяет слегка ослабить защитные механизмы и приступить к работе.
  • во-вторых, предоставление участникам возможности соприкосновения с пугающим опытом вне контекста конфронтации и возможного поглощения. Стать страхом, понять его изнутри, посмотреть на страх издалека или с изнанки, понять его смысл или карикатуризировать страх — все эти приемы позволяют интегрировать теневое содержание, достигая таким образом большей целостности.

Иными словами, в отличие от часто встречающегося способа привлечения ресурсного персонажа и обращения за защитой извне, мы предпочли действовать по принципу «прививки», снижая страшность страшного до уровня, который протагонист/группа способны выдерживать, за счет расширения или изменения контекста, тем самым провоцируя выработку собственного «иммунитета» и актуализируя процессы интеграции Тени.

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

Покаяние и чувство вины: опыт агиодраматического исследования

Огороднов Леонид

Огороднов Леонид

Психолог, психодрама-терапевт, социодраматург, тренер Института Тренинга и Психодрамы. Образование Психолог (Московский государственный социальный университет, 1998), Психодрама-терапевт (Институт психодрамы и ролевого тренинга под руководством Е.В. ...
В статье рассказывается история женщины, в течение девяти месяцев участвовавшей в работе психодраматической группы по житиям православных святых. Сквозным мотивом этой истории является соотношение понятий «вина» и «грех».


Жанр этой статьи — «case-study», изучение случая. Мы увидим, как с течением времени углублялось и изменялось отношение к чувству вины у одной из участниц агиодраматической группы. Но прежде несколько слов о том, что такое агиодрама.

Агиодрама (от. греч. «ἅγιος» — святой и «δρᾶμα» — действие) — это психотерапевтическая техника, использующая в качестве основного инструмента психодраматическую постановку жизненного пути и духовного подвига православных святых. Участник, желающий быть протагонистом, выбирает житие святого, которое он хотел бы изучить, и на время сессии входит в роль этого святого. Для участия в агиодраме не обязательно быть православным, но одним из правил агиодрамы является строгое следование тексту жития и православному его контексту. Другими словами, у протагониста есть простор для творчества, но он ограничен рамками канонического Православия. За соблюдением этого правила строго следит ведущий. Добавлю, что агиодраматическая группа — это сугубо психотерапевтическая группа, христианизация участников не является ее целью.

Ольга участвовала в нескольких моих проектах и раньше, поэтому отважно приняла участие в пилотном (исследовательском) агиодраматическом цикле, и уже на третьем занятии вызвалась быть протагонистом. Затем она в течение девяти месяцев с перерывами посещала наши занятия. За это время она была протагонистом в общей сложности четыре раза. Статья построена на основе интервью, которое я взял у Ольги спустя год после последней работы и ее впечатлений, публиковавшихся в течение того времени, когда она посещала агиодраматическую группу. Текст интервью выделен, остальной текст представляет собой мои комментарии.

Соотношение Покаяния и чувства вины неоднозначно. Для Покаяния необходимо осознание своих поступков (шире — мыслей, чувств и способа оценки ситуаций в целом) как греховных. Грех же принято отождествлять с виной перед Богом, возникающей вследствие нарушения заповедей. Ориентируются при этом почему-то на католическое и протестантское восприятие греха. Поэтому прежде дальнейших рассуждений, надо определиться с тем, что понимается под грехом в Православии.

Поскольку Православие на Руси было принято из Византии, имеет смысл отталкиваться от греческого понимания греха. По-гречески грех, αμαρτία (звучит как «амартия») означает «промах мимо цели». Обобщенно, грехом является все, что мешает общению человека с Богом, тем самым нарушая целостность человека. Такое состояние рассматривается как болезнь, от которой требуется исцеление, то есть буквально — восстановление целостности, попадание в цель. Исцеление происходит в Таинстве Покаяния, о чем прямо говорится в чине исповеди: «Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши. — Итак, будь внимателен, — ибо ты пришёл в лечебницу — чтобы не уйти тебе не исцелённым».

Чувство вины может являться симптомом этой болезни отпадения от Бога, но может и само по себе быть препятствием к богообщению. Можно сказать, что чувство вины конструктивно в той мере, в какой оно ведет к осознанию греха как препятствия к общению с Богом.

Я вижу два полюса отношения к чувству вины. Первый — полное отрицание ценности вины, и тогда цель терапии — избавиться от нее любой ценой. К сожалению, такой подход часто встречается в психотерапии. Второй полюс — та точка зрения, которая ставит знак равенства между чувством вины и голосом совести. Такой взгляд преобладает у людей верующих, но далеких от психотерапии. Обе крайности в работе с живыми людьми я считаю неприемлемыми. Разберемся на воображаемом примере. Украл я, предположим, у соседа корову. Тем самым я: виноват перед соседом (психологическая роль); преступил закон общины (социальная роль); нарушил Господню заповедь (трансцендентная роль). Пусть теперь я соседу цену коровы отдал, повинился, он меня простил; полгода бесплатно пас общественное стадо; на исповеди искренне покаялся. Причин быть виноватым, вроде бы, нет. А вина не отпускает. Я тут вижу два варианта. Вина может быть тут голосом совести, если, например, был иной мотив кражи, чем не тот, в котором я повинился. Украл я из зависти к соседу, а повинился, как будто украл с голодухи. Зависть, стало быть, осталась нераскаянной, и вина об этом мне напоминает. Покаюсь в зависти — вины не будет.

Второй вариант — иррациональная вина. В детстве отец ушел из семьи, а я, 5-ти летний мальчик, воспринял это как свою вину — я плохо себя вел, вот он и ушел. Или кто-то из родителей умер, потому что я кашу плохо ел. С тех пор все, что я делаю, сопровождается чувством вины. А уж кража — это такой удобный повод спроецировать на нее чувство вины, что лучше и не придумаешь. И вот, теперь я неизбывно виноват перед соседом, обществом и Богом. Ни о какой совести тут речи не идет, здесь нет нераскаянного греха. Но в результате генерализации чувства вины я сам себя отлучаю от соседа, общества и Бога.

Соотношение Покаяния как пути к Богу и чувства вины как препятствия на пути к Богу мы рассмотрим на примере Ольги. Ольга — практикующий психолог, мать троих детей, свое вероисповедание определяет как христианское, но не церковное. Отношение к Покаянию у нее соответствующее:

ЛО: Покаяние — это Таинство, обряд, немыслимый вне Церкви. Ты о нем знаешь, но не исповедуешься. Кураев приводит пример: это все равно, что ты тонешь, находишься под водой, при этом знаешь, что вон там есть шланг с кислородом, но им не пользуешься.

Ольга: Почему-то, чтобы воспользоваться этим шлангом, надо быть уверенной, что там кислород, а не газ какой-нибудь. У меня есть сомнения, что там кислород.

ЛО: Ага, а когда уже совсем задыхаешься, тогда ты уже готова рискнуть?

Ольга (улыбается): Да, я такая.

АГИОДРАМА «БЛАЖЕННАЯ КСЕНИЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ»:

Дети! храните себя от идолов

(1 Ин. 5:21)

История Ксении Петербургской оказалась настолько назидательной для меня как для ведущего, что, несмотря на то, что со времени ее постановки прошли годы, в течение которого мы поставили множество агиодрам, она остается для меня одним из самым ярких переживаний. Расскажу о ней по порядку.

Житие для постановки выбрала Ольга. Ксения жила в 18 веке, как можно догадаться, в Санкт-Петербурге. Она была замужем за певчим придворного хора по имени Андрей Федорович Петров, и в 26 лет овдовела. На похоронах она появилась в одежде мужа и просила называть ее Андреем, уверяя окружающих, что умерла Ксения. После этого она продала свой дом, раздала имущество и в течение более 40 подвизалась юродивой на улицах столицы близ Смоленского кладбища. Примечательно, что родственники пытались оспорить волю Ксении, объявив ее душевнобольной, однако экспертная комиссия, состоявшая из врача и начальства ее мужа, признала ее здоровой. В житии описаны многие деяния Ксении и чудеса, случавшиеся по ее молитве.

Мы договорились с Ольгой, что поставим три сцены: о том, как Ксения переживала смерть мужа; о том, как юродивую обижали неразумные мальчишки и том, как она тайно молилась ночью в поле за городом. Агиодраматические сцены в такой последовательности, как мы думали, раскроют важные составляющие юродства как религиозного подвига: принятие решения о добровольном безумии Христа ради, отношения юродивого с миром и тайное благочестие.

Однако в постановке, как мне казалось, с самого начала все пошло не так. Первой сценой была сцена разговора с умершим мужем. Андрей Федорович говорил о том, как ему плохо, и тянул Ксению вниз, под землю. Основным его посланием к ней было: «Иди за мной!» Ксения умирать вовсе не хотела, однако отказ следовать за мужем сопровождался всепоглощающим чувством вины. Компромиссное решение — остаться среди живых, но отказаться от своей жизни — было логичным с точки зрения разрешения внутреннего конфликта между страхом смерти и чувством вины. Образовалось вполне структурированное безумие — попытка прожить жизнь умершего мужа, доделать то, чего он не доделал. Но в нем не было самого главного — посвящения себя Христу. Мы увидели, как несчастная женщина сходит с ума от горя, но ничего не узнали о том, как становятся юродивыми Христа ради. Не внесли ясности и последующие сцены. Оскорбления со стороны глупых мальчишек перестали быть интересны и протагонисту и группе, и мы сразу перешли к сцене тайных молитв.

Тайное благочестие — частый мотив в житиях юродивых. Прикрываясь безумием, юродивые совершают самые нелепые, непристойные, а иногда и богохульственные поступки. Перебить на рынке посуду у торговцев, зайти голым в женскую баню (Симеон юродивый) или даже запустить камнем в чудотворную икону (Василий блаженный) — поступки для юродивых не редкие. Целью их является поношение от людей, необходимое юродивому для борьбы с гордыней, и символическое обличение духовной нищеты окружающего мира. От обычных городских сумасшедших юродивых Христа ради отличает именно тайное благочестие, их молитвы совершаются наедине с самим собой. Так же молилась и Ксения, уходившая для этой цели за город.

Однако в нашей драме о благочестии не было и речи. Я попросил Ольгу не молиться, а лишь рассказать, чему будет посвящена молитва. Однако протагонист упала на колени и начала громким голосом, с модуляциями настоящего безумца декламировать «Богородица, Дево, радуйся!» Сцена была душераздирающая, группа опешила. Впоследствии участники, наблюдавшие эту сцену, отметили, что молитва была обращена…под землю.

Мне было очевидно, что в этих двух сценах мы работаем не с образами из жития святой Ксении, а с переживаниями Ольги, связанными с потерей близкого человека. В психодраме мы часто встречаемся с подобной ситуацией, однако для обычной в таких случаях работы требуется довольно много времени, которого у нас не оставалось. Нужна была символическая фигура, дающая протагонисту право оставаться в живых, не чувствуя за это вины. Я спросил Ольгу, кто ей может в этом помочь, и ей пришел в голову образ дерева. Мы выбрали участницу группы на эту роль, и с ее помощью завершили психодраматическое действие.

Работой я был очень не доволен. Она мне казалась неудачной и как агиодрама, и как классическая психодраматическая работа с горем. С точки зрения агиодрамы, мы ничего не узнали о юродивости Христа ради; с точки зрения психодрамы, мы вышли на тему потери, но Ольга не получила новых ролей, которые помогли бы ей с ней справиться. В общем, я оценивал состоявшуюся агиодраму как провальную… до тех пор, пока через три дня на форуме моего сайта не появился рассказ Ольги о ее переживаниях после драмы.

Ольга: Мне не давало покоя, что Андрей умер без покаяния, и почему Ксения взяла его имя. Почему-то захотелось узнать про св. Андрея, имя которого приняла Ксения и я нашла житие, оказалось, он тоже был юродивым. Там есть сцена, когда хоронят сановника, ему почет и уважение, а Андрей видит, что этот человек убийца, насильник и вор, и вокруг пляшут радующиеся бесы, которые его сейчас в ад утащат. Мне очень захотелось, пока я читала, чтобы Андрей его отмолил, но этого не произошло… Сначала это было мучительно, а потом вдруг все в моей драме встало на свои места. Я поняла, что Ксении в те три дня, что прошли между смертью и похоронами мужа, открылись какие-то страшные его грехи, такие, что просто отмолить их было нельзя, и она приняла юродство, чтобы его спасти. Как мне стало легко!

Чтобы оценить понимание, посетившее Ольгу, нужно вспомнить о теме этой статьи — покаяние и вина. Сосредоточившись в драме на переживании горя, мы обнаружили всепоглощающую вину протагониста в роли Ксении, поняли ее как вину перед умершим, и упустили подсказку, существующую в житии и прямо указывающую нам на мотивацию святой: «Посему, дабы спасти своего мужа, Ксения отказалась от всех благ мира, отреклась от звания и богатства и более того, от себя самой, она оставила свое имя и, приняв имя супруга, прошла под его именем весь свой жизненный путь, принеся на алтарь Божий дары всеспасительного подвига любви к ближнему».

Приписав святой несуществующее чувство вины перед мужем, мы лишились мощного инструмента, который позволил бы нам уже в драме справиться с чувством вины протагониста. Однако озарение, настигшее Ольгу спустя три дня, все «поставило на свои места»: акцент сместился с вопроса «как мне пережить смерть мужа?» на вопрос «как мне спасти мужа?», с психологической роли на духовную, трансцендентную роль.

Понять, как это произошло, и какие последствия принесло это изменение в жизнь Ольги, нам поможет интервью.

ЛО: Ксения Петербургская, исторически третья драма пилотного проекта. Какие сцены ты помнишь, что было самым ярким?

Ольга: Самое яркое — это то упорство, с которым я шла в этой агиодраме, не обращая на тебя почти никакого внимания. Обычно я прислушиваюсь к тому, что говорит ведущий, надеюсь на то, что в сложной ситуации он поможет найти выход. Тут я шла как шла…

ЛО: … шла, как слепая, и свалилась в яму.

Ольга: Да, и яма была очень реальной. Если смотреть на эту драму спустя полтора года, то это, конечно, была тема моих взаимоотношений с матерью. Мы с матерью были связаны всю жизнь, и это была ее потребность в первую очередь. Родив меня в 42 года, она села дома и видела смысл жизни в воспитании и жизнеобеспечении второго ребенка. Вся моя жизнь принадлежала ей до подросткового возраста, а потом я начала ей врать, чтобы защититься от этого. Я подсовывала ей придуманные истории о себе, и таким образом защищала себя настоящую, какой мама меня не принимала. Когда мама умерла, у меня было состояние, как будто я потеряла себя. И хотя на момент драмы со смерти матери прошло уже 12 лет, все, что связано с темой смерти и разделения, для меня было болезненным. При этом, как мне кажется, все завершено и с точки зрения работы горя, и с точки зрения зависимости от матери.

ЛО: Ты хочешь сказать, что все было завершено к моменту агиодрамы?

Ольга: Нет.

ЛО: Завершилось на самой агиодраме?

Ольга: Не знаю. Могу только сказать, что на последней моей агиодраме, которая была около года спустя, было совсем другое понимание и ощущение не только ситуации, связанной с потерей, но и вообще устройства мира.

ЛО: Получается, на агиодраме про Ксению мы в символической форме работали с фигурой твоей матери?

Ольга: Если ты имеешь в виду, что я воспринимала мужа Ксении, Андрея, как фигуру, замещающую мою мать, то да. «Яма» была как раз была в этом месте, именно здесь меня надо было вытаскивать.

Итак, фигурой, которая в агиодраме замещала мужа Ксении, Андрея, была мать протагониста. Мы видим затянувшееся переживание горя, связанное с чувством вины. Это чувство часто появляется в связи с потерей близкого человека («если бы я был рядом, этого не случилось»), и Ольга действительно корила себя за то, что в свое время не сообщила матери о смертельном диагнозе.

Однако 12 лет остро переживать из-за смерти матери — это слишком, такой срок для любого психотерапевта является ясным указанием на то, что естественному гореванию как внутренней работе, направленной на принятие потери, что-то мешает. В данном случае этим препятствием было то, что Ольга с рождения была обязана матери всем, ее жизнь должна была принадлежать матери, а любой бунт против непосильных материнских ожиданий оборачивался глобальной виновностью. После смерти матери сформировалась патовая ситуация: для оправдания своеволия теперь нужно было последовать за матерью (жизнь-то принадлежит матери), но помирать, однако, не хотелось. В результате Ольга стала впадать в ступор, в состояние «ни жива, ни мертва» в любой ситуации, где требовалось так или иначе нарушить предписания матери.

ЛО: Мы с тобой из нее выбрались, использовав образ дерева.

Ольга: Да, дерево. Сначала я поговорила с ним: «ты живое, а я неживая, поделись со мной своей жизнью». В роли дерева я разрешила прислониться ко мне. Когда уже в своей роли я прислонилась к дереву, я почувствовала необходимую мне опору. Группа потом говорила о том, что это было не дерево, а Крест…

Психодраматическое решение ситуаций, родственных Ольгиной, может состоять в том, что мы вводим в сцену фигуру, дающую клиенту возможность противостоять манипуляциям антагониста, в данном случае — матери. Это может быть кто угодно или что угодно, но так или иначе это должен быть персонаж, обладающий достаточными силами для того, чтобы убедить протагониста. Протагонист должен войти в эту роль, оказать помощь самому себе, а затем уже в собственной роли принять эту помощь. В данном случае это было живое дерево, которое, во-первых, готово было поделиться своей жизненной силой, а во-вторых, могло доходчиво объяснить, как выглядит ситуация со стороны, и что в ней надо исправлять.

Для того чтобы протагонист мог войти в эту роль, необходимо четко осознать, в чем состоит неправда, заложенная в сцену «тенью» матери. Ольга в роли дерева оказалась способна поддержать саму себя, а вот с пониманием ситуации возникли проблемы, которые и были причиной моего недовольства нашей работой. Поскольку мы работали на символическом уровне, думал я, наше дерево поддержало протагониста и позволило безболезненно закончить психодраматическое действие, но не ответило на главный для Ольги вопрос: как можно вести себя в ситуациях, предполагающих «измену» по отношении к матери, не впадая в ступор. Это с точки зрения психодрамы. А с точки зрения агиодрамы мы вообще ни на шаг не приблизились к пониманию мотивов поведения Ксении.

Ольга была категорически не согласна с моей оценкой работы, и как выяснилось с течением времени, она была права. Но вернемся к интервью.

ЛО: Но чего там не было — так это юродства Христа ради. Юродство было, но оно не было Христа ради.

Ольга: Да, у Ксении юродство было Христа ради, но в агиодраме мне было необходимо развязать именно этот узел с мамой.

ЛО: То есть в агиодраме, такой, как она была, у нас не получилось…

Ольга: Как же не получилось, получилось…

ЛО: Где же получилось?

Ольга: А вот тут я уверена, что работая со святыми в агиодраме, мы все равно обращаемся к ним, пусть не так, как в молитве или в Церкви, и помощь приходит. Когда Ксения была в этой яме…

ЛО: Нет, Оля, давай это жестко разведем: Ксению как Ксению, с одной стороны, и тебя в роли Ксении — с другой. Ксения в яме не была и под землю не молилась, ты — была и молилась. У нее — было ради Христа, у тебя — не было. 

Ольга: То есть, ты думаешь, что когда она потеряла мужа, она уже знала все наперед?

ЛО: Нет, теперь я, как и ты, думаю, что в те три дня, что прошли между смертью и похоронами, ей открылась такая мера греховности мужа, о которой она не знала и даже предположить не могла. Даже если мы ошибаемся в деталях, мы все же можем быть уверены, что с ней произошли грандиозные изменения. Но я не стал бы называть этот период «ямой».

В обычное горевание никак не укладывается тот факт, что она раздала свое имущество. У тебя же после смерти мамы не возникало желание продать квартиру? В переживание горя это не входит. А вот в совокупность действий, составляющих подвиг по спасению мужа, это входит, это логично.

Это другая роль. Роль «Переживающая смерть мужа» — она душевная, психологическая; роль «Спасающая мужа» — духовная, трансцендентная.

До духовной роли мы в тот раз не дошли. Вытянувшее тебя из ямы дерево было своеобразной заменой матери, эта роль позволила совладать с болью, но не решала проблему психологической зависимости от матери, а уж тем более не представляло собой духовной роли. Но если ты говоришь, что впоследствии, несколько месяцев спустя, ко времени виньетки по «Лугу духовному», проблема в таком виде уже не стояла, можно считать, что именно в тот раз мы положили «начало благое».

Чтобы понять произошедшее на агиодраме и в течение трех дней после нее, рассмотрим, что случилось с образом Ксении, что случилось с зависимостью Ольги от матери, и как эти две темы связаны между собой.

Ксения, как она представлена в житии, принимает образ безумной, оставаясь при этом психически здоровой, из любви к мужу и Христа ради. От психологической роли страдающей вдовы она поднимается до духовной роли жены, действенно отмаливающей грехи мужа.

Ксения, как она была представлена в агиодраме Ольгой, «застряла» в своем горе и чувстве вины, в результате чего мы увидели действительно обезумевшую женщину, а не святую. Введение фигуры жизнелюбивого дерева помогло протагонисту смягчить боль и вернуться к реальности, но оставило не разрешенной тему вины. Однако на этом внутренняя работа не закончилась, Ольга стала читать житие Андрея юродивого и обнаружила эпизод с многогрешым чиновником. Ей захотелось, чтобы Андрей его отмолил, то есть впервые в течение агиодрамы (будем считать переживания Ольги в течение трех последующих дней частью агиодрамы) ей захотелось обратиться к Богу. Далее она поняла, что Ксения так и сделала — обратилась к Богу вместо того, чтобы сфокусироваться на своей потере. Тем самым она впервые в течение агиодрамы действительно вошла в роль Ксении.

В агиодраматической части нашей работы все стало на свои места. Стало понятным, почему в житии подчеркивается, что муж Ксении ушел без покаяния. Нашел свое логическое объяснение эпизод с переодеванием в одежду мужа: такой поступок, с одной стороны, позволял Ксении выглядеть безумной в глазах окружающих, с другой — подчеркивал, что жена принимает на себя крест мужа. Наконец, стало ясным, что означала раздача имущества, которая никак не укладывалась в логику переживания горя.

Следующим ходом терапевтической работы, который проделала Ольга, было перенесение опыта Ксении в собственную ситуацию, касающуюся чувства вины перед матерью. Если рассматривать жизнеописание святой как сюжет — женщина после смерти мужа живет его жизнью, а не своей, — то здесь было огромное искушение понять житие буквально, как указание, что мама была права, только она может быть светом в окошке, даже и после смерти. Ольга смогла преодолеть это искушение, войдя в роль Ксении.

Здесь сработал хорошо известный механизм психодрамы: то, чего протагонист не может сделать в своей роли, он зачатую способен сделать в роли другого человека, тем самым усваивая новую роль. Пока Ольга была поглощена своими конфликтными чувствами вины, злости и любви к маме, она не могла, как Ксения, обратиться к Богу. Когда в роли Ксении это наконец произошло, у Ольги появилась возможность посмотреть на свою жизнь из позиции «Христа ради». Из этой новой роли поведение, основанное на иррациональном чувстве вины перед матерью, предстало как грех: посвящая свою жизнь матери, Ольга фактически поставила ее на место Господа.

Осознание своего поведения как греха парадоксальным образом снимает чувство вины. Я говорю «парадоксальным образом», поскольку грех принято ассоциировать с виной. Здесь мы видим тот случай, когда эти понятия не только не совпадают, но и прямо конфликтуют друг с другом: до тех пор, пока превалировало чувство вины перед матерью, Ольга не была способна осознать грех, состоящий в нарушении первой заповеди: «Я Бог твой, и да не будет у тебя других богов, кроме меня». После осознания фигура мамы заняла в душе Ольги более подобающее ей место, ореол всемогущества был разрушен, чувство вины уступило место любви и благодарности.

Разумеется, этот результат не был устойчивым, склонность виноватить себя по любому поводу не исчезла из ролевого репертуара Ольги окончательно, но начало было положено. В следующий раз мы встретились с темой вины восемь месяца спустя на виньетке по патерику «Луг духовный».

Но прежде, чем говорить о ней, нужно упомянуть еще одну агиодраму, где Ольга была протагонистом, она состоялась между агиодрамой о Ксении и патериком. Речь идет об агиодраме «преподобный Симеон, Христа ради юродивый». Это была очень интересная работа, одной из тем которой было продолжение работы с зависимостью от матери. Поскольку она не внесла ничего принципиально нового в понимание Ольгой чувства вины по сравнению с агиодрамой о Ксении, я не включаю в эту главу интервью о ней. Однако для развития темы важно понимать, что в течение восьми месяцев шла интенсивная внутренняя работа, выстраивался механизм, позволяющий различать вину и ответственность, вину и грех.

ВИНЬЕТКА ПО ПАТЕРИКУ «ЛУГ ДУХОВНЫЙ»:

Каждому надлежит укорять себя во всем

(из патерика)

Виньетка — это короткая, состоящая из одной сцены, психодрама. Патерики — это небольшие рассказы о святых, повествующие, в отличие от житий, не обо всей жизни святого, а лишь об одном каком-то происшествии. Как жанр духовной литературы патерики, вероятно, следует отнести к притчам. «Луг духовный» был написан антиохийским монахом Иоанном Мосхом в VII веке и представляет собой путевые заметки о впечатлениях, полученных им во время путешествия по палестинским, сирийским и египетским монастырям.

Работа с патериками, помимо прочего, отличается от работы с житиями способом выбора темы. Я предлагаю участникам на выбор несколько десятков тем (например, «Искушение», «Нестяжательность», «Раздел наследства» или «Уединение» — все это темы, выделенные в тематическом указателе), и даю 10 минут на то, чтобы каждый нашел тему, созвучную его настроению или жизненной ситуации. Каждой теме соответствует несколько глав, содержащих короткие истории о святых. Участник выбирает главу, не будучи знаком с ее содержанием. Таким, отчасти случайным образом, мы получаем материал, который наверняка будет небезразличен протагонисту. Ольге досталась глава «Смирение побеждает вражду» из темы «Самоукорение». Поскольку этот текст не велик по объему, я приведу его целиком.

Смирение побеждает вражду

Каждому надлежит укорять себя во всем.

Вот о каком происшествии рассказал мне старец: «Однажды я прожил немного времени в лавре аввы Герасима. Там был у меня возлюбленный мною брат. Однажды мы сидели вместе и разговаривали о пользе душевной. Мне пришлось вспомнить слова аввы Пимена: «Каждому надлежит укорять себя во всем». «Я, отец мой, — сказал брат, — на опыте узнал силу и душевную пользу от этих слов. У меня был искренний друг — диакон лавры. Не знаю, с чего он возымел подозрение в одном поступке с моей стороны, причинившем ему скорбь, и стал мрачно смотреть на меня». Видя угрюмый взор его, я просил его объяснить мне причину. «Вот что ты сделал!» — сказал он мне. Вовсе не зная за собой такого поступка, я принялся уверять его, что не делал ничего подобного. «Прости меня, но я не удовлетворен твоими оправданиями», — сказал брат. Удалившись к себе в келью, я начал испытывать свое сердце, не сделано ли в самом деле мною чего-либо подобного, и не нашел ничего. Однажды видя, как он держал св. чашу для преподания св. причащения, я с клятвою стал уверять его, что я не виновен в том, что он приписывает мне. Но он и тут не убедился моими словами. Обращаясь снова к себе самому, я стал припоминать изречения св. отцев и, доверившись им, обратился к своим мыслям. «Диакон искренно любит меня, — говорил я сам себе, — и, побуждаемый любовию, прямодушно говорит мне о том, что у него на сердце, чтобы я трезвился, бодрствовал над собою и не совершил бы чего-либо подобного. Положим, бедная душа моя, ты и не совершила этого. Но не совершено ли тобою множество других злых дел и все ли они тебе известны? Где то, что ты творила вчера или третьего дня, или десять дней тому назад? Помнишь ли ты об этом? Так не совершила ли ты и того, что тебе приписывают, а потом позабыла, как и первое? И, размышляя таким образом, я так расположил свое сердце, как бы и в самом деле я сделал это, но позабыл, как и другие свои дела. И стал я благодарить Бога и диакона, что через него Бог дал мне познать грех мой, и я мог раскаяться в нем. После таких размышлений я встал и пошел к диакону просить у него прощения и благодарить за то, что он помог мне познать грех. Но лишь только я постучался к нему в дверь, он, отворив, бросается мне в ноги со словами: — Прости меня, что диавол, издеваясь надо мною, внушил мне подозрение на тебя! Воистину Сам Бог вразумил меня, что ты невинен. И начал он говорить, что не дозволит мне принести ему извинение. «В этом нет никакой надобности» Получив отсюда великое назидание, я прославил Отца и Сына и Св. Духа. Тому держава и великолепие во веки веков! Аминь».

Сюжет патерика позволил продолжить работу над «сквозной» темой всех агиодрам Ольги. В постановке изменения с Ольгой, произошедшие со времен агиодрамы о Ксении Петербургской, стали видны сразу — у нее не возникло никаких трудностей с вхождением в роль старца и не произошло никакого «залипания» в чувстве вины.

ЛО: Итак, чем для тебя была твоя виньетка?

Ольга: Она, хотя и была очень маленькая, но пришлась очень вовремя и к месту. Я, как мы говорили, склонна к самоукорению, пытаюсь обесценить свои действия, придать им негативный смысл: «Я во всем виновата». Когда меня в чем-то обвиняют, у меня иногда возникает чувство вины, даже если я этого не делала. Не хватает какой-то активности, чтобы послать это все куда подальше, мол, разбирайтесь с этим всем сами. Обычно я ищу ответ на вопрос: «Почему этот человек обвиняет меня, если я этого не делала?»

И в этом патерике именно такой сюжет. Но там говорится, что это правильно! Я, как психолог, склонный смотреть на мир глазами психоаналитика, мягко говоря, удивилась. Как положено психоаналитику, я была уверена, что это проявления моего мазохизма, от которых надо избавляться.

А старец, помолясь, понял, что раз Господь ему послал в испытание этого обиженного диакона, то это повод к тому, чтобы осознать за собой грехи, которых он не знал и не чувствовал. Когда он их нашел и собрался было благодарить диакона за этот урок, тут же прибежал дьякон с просьбой о прощении. И произошла встреча.

Ольга удивляется своим реакциям — хотя с профессиональной точки зрения поведение старца ей кажется невротичным, в драме оно было для нее естественным, у нее не было ни малейшего внутреннего несогласия с ролью. Это означает, что выстраданное в агиодраме о Ксении Петербургской умение отличать иррациональное чувство вины от реальной ответственности закрепилось в течение прошедшего времени, и сработало в новой ситуации. А ситуация действительно была новой — в отличие от агиодрамы о Ксении, Ольга не была заранее знакома с текстом.

ЛО: Расскажу тебе в качестве обратной связи. Был у меня случай, когда я еще учился в медицинском училище, то есть подростком был. У старосты группы во время физкультуры украли какие-то общественные деньги. Почему-то куратор курса обвинила меня, хотя я был ровным счетом ни при чем, и у меня было стопроцентное алиби. Тем не менее, эту кражу я взял на себя: занял у приятеля денег и отдал куратору. Приятель был тот самый, который и составлял мое алиби, он покрутил пальцем у виска, но денег дал.

Ольга: Прикрыл вора, то есть…

ЛО: С одной стороны, да, а с другой — покрыл недостачу старосты… Но суть не в том, суть в том, что я до сих пор чувствую удовлетворение от этого поступка. Сначала я не знал, почему, но потом понял: я в детстве, да и в подростковом возрасте много денег своровал у родителей. Это было актом искупления, можно сказать, покаяния, хотя, конечно, я тогда в Бога не верил, да и крещен еще не был.

Ольга: У меня тоже есть такая ситуация, и тоже про деньги. В начале перестройки я работала в кооперативе, и ко мне приехала знакомая мне девочка, которая раньше со мной работала. Она не была моей подругой, у нас были очень поверхностные отношения. Я ее пустила в это пространство, она сидела, знакомилась с ребятами. А потом она заняла у моего директора 800 долларов, — фантастическую по тем временам сумму, — под честное слово, что через 3 дня она эти деньги привезет. И пропала. Дней через пять я сама внесла в кассу эти деньги. Директор посмотрел на меня бешеными глазами, спросил: «ты зачем это делаешь»? Я ответила, что мне так спокойнее. Деньги она мне отдала года через 3-4. У меня до сих пор уверенность, что я поступила правильно. Вот, почему, спрашивается?

ЛО: Не помню, кто говорил, что душа по природе своей христианка.

Как Ольгино, так и мое психотерапевтическое образование было получено в середине девяностых годов. Это было время тотальной смены ценностей в обществе, что, конечно, не могло не отразиться и в профессиональной сфере. Помимо прочего, мы впитали стойкое неприятие любых форм самообвинения, а самоприятие «здесь и теперь», по воспитанию нашему, мы напротив, склонны оценивать как безусловно позитивный навык. Патерик показал нам, что есть и другие конструктивные способы поведения в ситуации ложного обвинения. Придя к согласию в этом пункте, мы принялись искать объяснений.

ЛО: А за что дьякон у нас в агиодраме корил старца, напомни?

Ольга: За то, что он с пренебрежением относился к своим монастырским обязанностям. Как подросток, на которого накатывает приступ бунтарской неаккуратности. Для подростка указание на это очень болезненно. Так и для монаха — он понимает, что греха реального нет (уже понимает! «Ксения» наша не понимала, все было на уровне чувств! — ЛО), но чувство вины из детства тянется.

ЛО: Конечно, наш дьякон не просто так обратился со своими претензиями именно к старцу. Кого-нибудь другого обвинения не зацепили бы и не было бы повода к самоукорению.

Ольга: Да, он должен был попасть в какую-то болезненную область.

ЛО: Явно ситуации схожи: монах, не выполняющий обязанностей по монастырю и ты, пустившая в офис эту девочку, занявшую деньги… Ничего не напоминает?

Ольга: А как же! Друзей надо тщательно отбирать, они должны быть одного круга и морально устойчивыми. А то вдруг чего своруют в квартире! Прежде чем кого-то пускать домой, надо его протестировать у мамы. Это о подругах, а о мальчиках уж и не говорю.

Дальше в ходе интервью мы проанализировали возможные способы поведения наших персонажей (старца, студента медучилища и сотрудницы офиса), которые пришли в голову Ольге. Это заняло много времени, поэтому здесь я приведу результаты нашего мысленного эксперимента.

Старец, по крайней мере два раза, попытался договориться с дьяконом, а потом «изобрел» новый способ поведения, отличающийся от тех, которые напрашиваются. Он мог:

1. Принять упрек дьякона и просить прощения, исходя из глобального чувства вины: «Опять я что-то сделал не так». Такое поведение не предполагает анализа ситуации, оно рефлекторно и его с полным основанием можно считать невротическим.

2. Оставить дьякона в покое с его возмущением: «Я не совершал этого поступка. В то же время я уважаю твое право думать обо мне что угодно, можешь злиться, меня это не задевает». В этом случае старец сохранил бы душевное спокойствие, переложив на дьякона ответственность за их отношения.

3. Признать несуществующую вину ради сохранения взаимоотношений с дьяконом и/или мира в монастыре: «Я этого не делал, но готов принести извинения ради наших отношений». Это социально зрелая позиция, позволяющая одновременно отстоять собственную самооценку и сохранить отношения. Единственным ее недостатком является тот, что дьякон вряд ли поверил бы в искренность раскаяния старца и уж точно не бросился бы ему в объятия: на него теперь возлагается ответственность за ложные обвинения.

Первое решение откровенно разрушительно, второе и третье — более адаптивны. Есть, конечно, множество других способов разрешения ситуации разной степени конструктивности: послать дьякона куда подальше, уйти в другой монастырь, привлечь настоятеля в качестве третейского судьи и проч. С мирской точки зрения нельзя сказать, что тут есть какой-то один, наиболее предпочтительный способ поведения — все зависит от ситуации. Но для монаха у всех этих способов есть один существенный недостаток: они закрывают ему путь к общению с Богом. Как бы ни поступил старец, без искреннего покаяния перед дьяконом он нарушает заповедь о милосердии: «Ударившему тебя по щеке, подставь и другую» (Лк., 6: 29). Именно в исполнение этой заповеди и действует наш безымянный старец. Изыскивая в свой жизни грехи, подобные тому, в котором его обвинил дьякон (технически — чем не психоанализ?), он ищет возможность искреннего, бескомпромиссного примирения с дьяконом и с Богом. Акценты, как и в случае с Ксенией Петербургской, смещаются: старец ищет мира не столько для сохранения отношений, которые не хочется разрушать, сколько Бога ради.

Я не раз сталкивался с неприятием этой новозаветной максимы, особенно в среде своих коллег. Это неприятие можно понять — чтобы выжить в нашем мире, нужно быть сильным, а смирение зачастую воспринимается как слабость. Да и средневековый монах, конечно, не современный мирянин — у него несравненно больше возможностей к осознанию своей греховности и исполнению заповедей. Но давайте посмотрим, как способ разрешения конфликтной ситуации, «изобретенный» средневековым монахом, применим в наши дни.

Истории студента-медика и сотрудницы офиса объединяет то, что в обоих случаях иррациональные поступки героев выглядят как невротическое поведение, нейтрализующее чувство вины за проступки прошлого — воровство денег в моем случае, бунт против требований мамы — в случае Ольги. Выглядит это именно так, однако три момента указывают на то, что в обоих случаях и Ольга, и я интуитивно применили способ разрешения конфликта, сходный с самоукорением монаха. Во-первых, об этом говорит чувство полноты бытия, абсолютной правильности своих действий: все идет так, как должно быть. Во-вторых, об этом свидетельствует долгая память об этих случаях — мы оба помним о незначительных, казалось бы, происшествиях в нашей жизни спустя десятилетия. В-третьих, на это указывает тот факт, что «иррациональные» поступки существенно повлияли на наши жизни: я осознал склонность к воровству, Ольга — бунтарскую необязательность. В совокупности эти три момента позволяют утверждать, что мы имеем дело с тем, что Маслоу называл «пиковыми переживаниями».

В обоих случаях можно было бы обойтись без того, чтобы подставлять другую щеку в ответ на несправедливые обвинения, сохранив и самооценку, и добрые отношения с окружающими людьми. Но «душа-христианка» (я уточнил, эти слова принадлежат богослову рубежа II и III веков Тертуллиану) потребовала большего — признания и принятия ответственности перед Богом. В терминологии психодраматической теории, и Ольге, и мне удалось, опираясь на свою интуицию, гармонизировать не только психологические и социальные, но и трансцендентные роли.

Воспоминания о происшествии из далекого прошлого послужили индивидуальным ресурсом, позволившим Ольге воспринять урок старца: в ситуации ложного (само)обвинения, помимо традиционных способов поведения, есть еще как минимум один. Другими словами, есть выбор:

ЛО: Эти два подхода у тебя совместились как-то, или они существуют в двух разных файлах?

Ольга: Оно совместилось на уровне разрешения себе делать и так тоже. Допустить, что подобная ситуация может быть понята и прочувствована неоднозначно.

ЛО: То есть появился второй файл и возможность осознанного выбора из этих двух «файлов»: сейчас я решаю действовать как учит психотерапевтическая теория, а в другой раз я решаю действовать как смиряющийся христианин?

Ольга: Да. Но есть и постоянная связь между этими двумя «файлами»: оценка ситуации и интуиция. С их помощью принимается решение.

Если Ксения Петербургская научила Ольгу различать деструктивное чувство вину и реальную ответственность перед Богом, то безымянный старец, основываясь на этом уже закрепленном умении, показал ей новый способ поведения.

Подчеркну вслед за Ольгой, что подобное знание не лишает человека возможности реагировать знакомыми ему способами, но предоставляет выбор. Фраза «каждому надлежит укорять себя во всем», вынесенная в название этой истории, конечно, звучит провокационно. Я подумал, поскольку чувство вины, о котором пойдет речь, большинством из нас переживается как что-то очень неприятное, от чего нужно поскорее избавиться, то пусть альтернативная точка зрения заявит о своем праве на существование хотя бы в качестве заглавия.

Следующая агиодрама состоялась уже через две недели. Выученный у старца урок принес свои плоды.

АГИОДРАМА «ПРЕПОДОБНАЯ МАРИЯ, ПОДВИЗАВШАЯСЯ В МУЖСКОМ ОБЛИКЕ ПОД ИМЕНЕМ МАРИНА»

Что смущаете женщину?

(Мф., 26, 10)

ЛО: Что помнишь?

Ольга: Если сравнить с Ксенией… В первую свою агиодраму я шла на роли без оглядки, будь что будет, мне  было страшно, тяжело, но была и надежда, что Господь не оставит. Агиодрама была тяжелая. А в агиодраму о Марии я шла осознанно. Я была уверена, что в действии, по сравнению с чтением жития, раскроются другие смыслы и состояния, и раскроются они так, как мне нужно. Не так, как мне хочется от головы, а так, как должно.

ЛО: А на чем эта уверенность была основана?

Ольга: У меня уже был большой опыт участия в агиодрамах — и своих, и чужих.

В этой агиодраме чувство вины не было темой, с которой мы работали специально, однако эта драма подвела итоги работы с чувством вины.

Рано овдовевший отец девочки-подростка, которую зовут Мария, собирается постричься в монахи, оставив дочь в миру. Мария отказывается, отправляется с отцом в мужской монастырь, где переодевается в мужское платье и иночествует под именем Марин. Со временем Марин прославляется своим благочестием среди братии и в окрестностях монастыря. Однажды хозяин местной гостиницы, чья бесноватая дочь соблудила с проезжим солдатом, является в монастырь и называет Марина отцом будущего ребенка. Марин не отказывается, и, будучи изгнан из монастыря, нищенствует поблизости от него, воспитывая подброшенного мальчика. Спустя три года братия умоляет игумена принять обратно благочестивого Марина, угрожая в противном случае покинуть монастырь: «Ведь как мы можем просить Господа, чтобы он оставил наши согрешения, когда мы сами не отпускаем их нашему брату, который уже три года страждет без покрова пред вратами нашей обители». По смерти Марина правда открывается.

После внутреннего конфликта, связанного с необходимостью обманывать окружающих, агиодраматический Марин обрел в монастыре смысл и покой:

ЛО: Какие сцены помнишь?

Ольга: Очень ярко помню сцену… Я в роли — теперь уже монаха Марина — взяла мисочку для подаяния, и мне сразу стало понятно, что я в монастыре делаю. Мое послушание — ходить, собирать для монастыря денежные средства. Девочке стало понятно, что делать, нет никакой паники, сомнений — получится, не получится. Мы с папой в монастыре, у каждого свои обязанности… Эта чашечка была такой зацепкой. И родился образ, касающийся именно меня, что эта чашечка — это мое дело в жизни, она дает мне опору.

Со временем Марин отдаляется от столь значимого для Марии отца, и более значимыми фигурами для него становятся игумен и братия:

Ольга: Когда уже пришли в монастырь, в этом пространстве появилась еще одна значимая фигура — игумен и он стал духовным отцом для меня, а мирской отец получил возможность отсоединиться и следовать своим путем, тоже в этом монастыре, но своим. Любопытно, как в агиодраме стало ясно, что попытки Марина просто перенести на игумена детско-родительские отношения потерпели фиаско и, как он нашел самый оптимальный выход для взросления: заинтересовался братьями монастыря, равными, сверстниками. И стал строить с ними равные, можно сказать, партнерские отношения в общих монастырских делах. Марин отделился от папы, перестал к нему прилипать и стал больше общаться со сверстниками. У него появился свой духовный путь.

До сих пор в агиодраме Ольга действовала исключительно в психологических и социальных ролях, она решала задачу сепарации от папы и принятия нового своего качества. И в этот момент, когда все треволнения позади, произошло событие для Марии неожиданное, а для Ольги уже привычное — ее обвинили в поступке, которого она не совершала.

Ольга: Вторая часть агиодрамы была связана с обвинением монаха Марина в том, чего он не делал и принятием им на себя греха, мужского греха, который он не совершал. Для меня было сложно пройти через это, и спасибо группе, что помогли пройти через хитросплетения моего Эго и почувствовать, что это был его собственный выбор, а не влияние обстоятельств.

Если у старца из «Луга духовного» был повод к самоукорению, то у Марина (Марии) его нет в принципе: он(а) никак не мог(ла) совратить дочку трактирщика. Казалось бы, оправдаться от возведенной напраслины не составляет труда, однако Марин принимает обвинения, тем самым спасая как честь девушки, так и доброе имя монастыря. Само собой разумеется, что основным мотивом православной святой было смирение Христа ради. С помощью группы Ольга применила навык, полученный на уроке у старца: «всегда надо укорять себя». Даром Господа Марии явился ребенок. О психотерапевтическом результате, полученном Ольгой она расскажет сама:

Третья сцена в агиодраме — это сюжет про ребенка, которого хозяин гостиницы кинул на руки Марину. До этого события Марин держался на вере в Господа и силе Духа. В моих ощущениях была железность такая. Это само по себе — огромная сила. И тут на руки падает ребенок, в котором жизнь только проснулась, и сама радость жизни только проявилась, и тут же у него испытание страхом потери этой жизни и этой радости и желание жизни, счастья и защиты. На это для Марии невозможно было не откликнуться своим женским началом. Ребенок-то правду сразу почувствовал, правду о том, что он на руках у женщины. Я это все чувствовала и ответ на ключевой вопрос «кто ты: мужчина, женщина, монах?» я смогла найти — я человек, женщина.

Для понимания терапевтического эффекта сначала рассмотрим ситуацию Марии. Женщина подвизается в мужском монастыре, она вынуждена скрывать свой пол. Пока она находится в монастыре, ей наверняка не удастся реализоваться как женщине ни в любви, ни в материнстве. Происшествие с дочкой трактирщика открывает ей такую возможность: результатом ее смирения становится реализация женственности без потери связи с монастырем.

История Марии и Ольги в этом пункте очень похожи. Как выяснилось на агиодраме о Симеоне, в родительской семье в качестве второго, позднего ребенка, ожидали мальчика. В комплекс родительских требований, исходящих главным образом от мамы, но молчаливо поддерживавшихся и отцом, входило ожидание мужского поведения. Ольге, как и Марии, чтобы не быть «изгнанной из монастыря», приходилось всю жизнь приноравливаться к этим требованиям, и жизнь предоставила для этого массу возможностей: для воспитания троих детей в одиночку требуется немало мужских качеств.

Интересно, как в восприятии Ольги соотносятся по тяжести грехи Марина:

Ольга: Стало понятно, почему Марин не озлобился на несправедливое обвинение. Его тайна — перевоплощение в мужчину — для него была гораздо более тяжким грехом, чем сделать ребенка дочери хозяина гостиницы. 

Другими словами, разоблачение женственности, влекущее за собой родительское отвержение, страшнее беспочвенного обвинения. Принятие своей женственности Ольгой я имею смелость считать значимым психотерапевтическим результатом агиодраматической работы.

Подчеркну, что этот результат был получен не в процессе агиодрамы о Марии, принявшей облик Марина. Он явился плодом почти девятимесячного участия в агиодраматических группах:

Ольга: Эта агиодрама получилась итоговой за весь год для меня. Трудно было как-то осознанно собрать итоги года — казалось, что слишком много всего, а вот после процесса пришла ясность. Итоговой за год я считаю эту агиодраму потому, что у меня было много личных работ, связанных с внутренними исследованиями, и много значимых внешних событий в межличностных отношениях, перекликающихся, отзывающихся, но трудно было это собрать в единую картину. Теперь получилось.

ЛО: Чему ты научилась, что ты вынесла из драмы?

Ольга: Опора на себя имеет много подводных камней. На что я опираюсь? Либо я опираюсь на собственный ум, который может находиться в заблуждении; либо я опираюсь на собственные чувства, которые тоже могут находиться под искушением. Когда появляется опора на Бога, уменьшается тревога. Она все равно есть — я не верю в железных людей, а тем более, в железных женщин — но она в разы меньше забирает ресурсов.

ЛО: В общем, сам по себе человек может ошибаться, а Бог не подведет.

Ольга: Даже если и подведет, вернее, если что-то произойдет не так, как мне бы хотелось, то я знаю, что это для моего же блага, чтобы я могла разобраться в ситуации. Тогда надо рыть, а почему оно так, какой грех есть еще нераскаянный.

Вслед за Ольгой подведу итоги и я.

Самая трудная, потребовавшая напряжения всех душевных сил работа, агиодрама о Ксении Петербургской позволила Ольге осознать греховность поведения, основанного на чувстве вины перед ушедшей матерью. В картине мира протагониста место иррациональной вины заняла ответственность перед Богом, которая определила цели дальнейшей работы.

Агиодрама о преподобном Симеоне юродивом, не описанная в этом разделе, поскольку она не имела прямого отношения к чувству вины, продолжила работу по преодолению посттравматического стресса, вызванного смертью матери, с одной стороны, и психологической зависимости от матери — с другой. Эта работа состоялась спустя четыре месяца после предыдущей.

Спустя еще четыре месяца виньетка по патерику дала Ольге специфически христианский инструмент самопознания. В житийной терминологии он называется «самоукорение», в более привычной нам — самоанализ. Христианским его можно назвать потому что целью этого самоанализа является нахождение препятствий для общения с Богом.

Итоговая агиодрама о Марии в облике Марина, состоявшаяся спустя две недели после виньетки, выявила и устранила основной источник чувства вины Ольги. Им оказалась вынужденная необходимость маскировать свой пол. Ольга осмыслила свои попытки быть мужчиной как противление Божественному промыслу о ней и приняла свою женственность.

Хочется обратить внимание на «сквозные» мотивы Ольгиных агиодрам. Это, во-первых, «переодевание», во-вторых, мотив «юродство» и, в-третьих, «монастырь».

Тема переодевания присутствует в первой и последней агиодраме. В обоих случаях это переодевание женщины в мужскую одежду, которое в символическом виде демонстрирует базовый конфликт между природной женственностью и родительскими (и социальными) требованиями маскулиности.

«Юродство» прямо присутствует в агиодрамах о Ксении и Симеоне, да и переодевание Марии имеет явные черты юродства. Я пишу «юродство» в кавычках, поскольку в агиодраматическом Ольгином исполнении оно имеет мало общего с юродивостью Христа ради. Для Ольги это защитный механизм, а вернее сказать, система защитных механизмов, притягательность которой состоит в том, что она позволяет казаться не такой, какая я есть на самом деле. Так, понимаемое «юродство» является самым что ни на есть очевидным грехом, мешающим общению с Богом, соответственно, что с теологической, что с психологической точки зрения, от такого «юродства» надо избавляться. Чем Ольга и занималась в течение всего цикла и в промежутках между занятиями с переменным успехом. Примечательно, что во всех агиодрамах, кроме, пожалуй, агиодрамы о св. Ксении, это «юродство» было обозначено, но не было задействовано. Еще примечательнее, что в виньетке по патерику, где Ольга обучалась у старца самоукорению, юродства не было и в помине, Ольга оставалась честной по отношению к самой себе и окружающим.

Тема монастыря присутствует везде, кроме агиодрамы о Ксении, подвиг которой, впрочем, также можно рассматривать как иночество в миру. Интерпретация этого мотива не столь очевидна, как предыдущие интерпретации, она полностью на моей совести. Я думаю, что «монастырь» для невоцерковленной Ольги – это образ внутреннего, защищенного от внешнего воздействия пространства, «коллектив единомышленников», соблюдая правила которого проще общаться с Богом. Внешнее окружение представляет собой угрозу с психологической точки зрения, а Церковь — с теологической:

ЛО: У меня весь сегодняшний день, пока я беру у тебя интервью, зреет вопрос: если ты так чувствуешь Христианство, интуитивно его понимаешь, даже не зная простейших вещей, которые любая бабушка тебе в церкви объяснит… Почему ты не христианка? Чего тебе не хватает?

Ольга: Чего-то не хватает. Не могу ответить на этот вопрос. Это вопрос противоречия между Церковью и Богом.

Два дня спустя, тот же вопрос

Ольга: Я подумала, что есть тут такая подстава. Какие-то установки в сознании много раз подтверждались личным опытом. Если я выберу то, что мне хочется, что мне близко, на что моя внутренняя суть откликается, то эти злые люди обязательно отнимут.

ЛО: Какие злые люди? Злые попы?

Ольга: Не только. Хотя и попы тоже, испортят все. Найдутся люди, которые это мое дорогое каким-то образом потопчут.

ЛО: Ну, ты же вольна выбирать, с кем общаться, духовника выбрать…

Ольга: Да все понятно, я же говорю, это детский сад какой-то. Нельзя давать определенность, когда дело касается того, что мне дорого. Можно давать только неопределенность во внешний мир, тогда не поймают, не испортят, не отнимут. Понимаешь, о чем я говорю?

ЛО: Не очень…Отнимут у тебя… Но ведь есть еще одна функция Церкви — она дает тебе обратную связь по поводу того, что ты думаешь, как ты молишься.

Ольга: Вот, Лень, меня от этой идеи сразу начинает воротить, даже когда мы сейчас разговариваем.

То есть, «пока я в домике», я могу о Боге думать что угодно, никто мне не указ. Во внешний мир можно выдавать только «неопределенность», то есть общие, размытые определения, иначе система представлений о Боге и моих с ним взаимоотношений оказывается под угрозой. К Таинству Покаяния это относится в первую очередь, поскольку неопределенное бормотание об общей греховности на исповеди явно не пройдет. Хотя… Вспоминается в этой связи анекдот из лекций прот. Владимира Воробьева. Бабушка на исповеди:

— Грешна, батюшка!

— В чем грешна-то?

— Во всем грешна!

— Что, секту создала, коней воровала, на большой дороге грабила?

—  Чего нет, того нет!

— А в чем грешна-то?

— Во всем грешна!

Свою позицию сама Ольга оценивает как «детский сад». Как психолог, я могу лишь выявить причины такого отношения к церковному покаянию и продемонстрировать его абсурдность, что и было проделано. Действовать или бездействовать в этой ситуации — решать Ольге. Как я говорил в начале статьи, христианизация и воцерковление не являются целью агиодрамы.

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

О вкусной и здоровой связи поколений (кухня как музей)

Михайлова Екатерина

Михайлова Екатерина

Психолог, кандидат психологических наук, психодрама-терапевт, гештальт-терапевт, руководитель и тренер учебных программ ИГиСП, коуч и бизнес-тренер. Со-учредитель Федерации Психодраматических Тренинговых институтов России. Президент Ассоциации психодрамы в России. C 2012 — член Совета директо...

То, что ты собирал ложкой, не следует выливать миской.

Туркменская пословица


В статье предпринята попытка социопсиходраматического анализа важнейшей составляющей культуры повседневности — традиции домашнего приготовления еды и функции кухни как части семейного пространства. На памяти трех-четырех последних поколений отношение к продуктам, их приготовлению и совместной домашней трапезе не раз радикально менялось, семейные правила и привычки зависели от множества факторов социокультурного происхождения (дефицит и даже голод, система распределения ресурсов, коммунальные кухни, появляющиеся и исчезающие продукты и т.д.).Взаимоотношения с разными аспектами этого противоречивого культурного наследия и их представленность в менталитете современного городского человека и стали предметом нашего коллективного исследования.


Мастерская на эту почти легкомысленную тему случилась на ХV Московской психодраматической конференции. Конференция была юбилейная, в названии что-то про «связь поколений», а где эта самая связь так очевидна, так буквальна и так радует — или наоборот, гнетет — как не на кухне? Число же, назначенное мне программой, было 12 июня, как бы праздничное. Ожидали (и дождались) беспорядков, грозные приготовления к их пресечению пришлось объезжать дальними сонными улицами: некогда любимые места перерыты и изуродованы ежегодным «благоустройством», экскаваторы, оранжевые КАМАЗы и автобусы с ОМОНом — праздник, одним словом. Прочь, прочь от Тверской, от бульваров, от знаков надвигающейся заварухи — Господи, пусть дети сегодня вернутся домой, а мальчики в форме не возьмут на душу совсем уж беспросветного греха! — но вот и Лефортово, Бауманская, где в этот год раскинули психодраматисты свои шатры. Вот мои коллеги и друзья, моя пестрая и любимая стая, занавес, начали!

Немного истории и контекста: вместо теоретического введения. Еда и ее приготовление, судя по сетевой статистике, актуальны как никогда. Говорят, что несомненные тематические лидеры в Сети — еда, котики и порно, в таком именно порядке. Кулинарные шоу, курсы, журналы, сайты… немыслимой красоты посуда для запекания, тушения, припускания, пассерования, бланширования, приспособления отжимания и обсушивания чего угодно… незнакомые продукты «по цене авианосца», ремейки старых советских этикеток, мутации глазированного сырка, ретро, авангард, экзотика и ЗОЖ… патриотические призывы «есть наше» и горы грубых подделок под «не наше»… двусмысленные, не без иронии — названия заведений…

Вот, говорят, открылся новый дорогой ресторан «Голодный-злой», а там в меню раздел «Дико голодный» — закуски подадут в течение пяти минут. Десертная же карта называется, само собой, «Для полного счастья». А вот давно открывшееся заведение — но там, где когда-то паслись кришнаиты в розовых штанах, сидят пристойно одетые менеджеры, вкушают веганские деликатесы: распробовали и предпочли. В точке с красноречивым названием «Можно», кормят по Дюкану. О разном — здоровее не бывает — питании «с идеей» говорят «guilt-free food», то бишь «еда, свободная от чувства вины». Но напротив непременно притаится стейк-хаус с черным быком на вывеске, запахнет жареным, а то и «Советская чебуречная» мигнет позабытым «знаком качества» рядышком с концептуальной кофейней, известной высокими стандартами обжарки… Как будто все немного окарикатурено, цитата бодается с другой цитатой, «мы с вами где-то встречались». Дешево или дорого, здорОво или не слишком — если бы все эти вывески разом зазвучали, гвалт стоял бы страшенный, но голоса показались бы знакомыми. И неспроста.

Привычки и предпочтения, связанные с кухней — то есть, с традицией приготовления и поедания — составляют важный слой культуры повседневности. Там водятся культурные интроекты — не очень осознанные, не пересматривавшиеся годами, прихваченные отнюдь не только в семье, а и усвоенные из знакового окружения — что-то, что кажется само собой разумеющимся. Так готовят и едят, а так — нет. Или да, но лучше так не делать. По определению коллективные, они переживают — и намного — времена своей службы какой-нибудь идее, но не исчезают вовсе. Более того, именно культурные интроекты, связанные с кухней, имеют сильнейшее подкрепление в непосредственных ощущениях, цепляют глубоко, прячутся, неожиданно и резко выныривают на поверхность…

Было, к примеру, время, когда не совсем свежие продукты спасали — их вымачивали, отваривали, обжаривали — чтобы и не выбросить, и не отравиться. Тогда у этого были понятные причины, так делалось и в семьях, и в столовых — особо не афишировали, но обрабатывали курочку, рыбку или творог «второй свежести», скармливали, и как правило — без последствий. Сегодня два колесика вареной колбасы, изогнувшиеся на сковородке и чуть подрумяненные, могут быть свежайшими, только что из магазина, но у заставших то время даже малыми детьми «автоматом» вылетает вопрос: «А колбаска у нас что, призадумалась?» Рецепт по умолчанию попал в разряд аварийных, ничего не докажешь, такая теперь у него репутация.

Да ведь и запах горячих пончиков, обсыпанных сахарной пудрой, не вызывает отвращения у того, кто привык считать их пусть дешевым и уличным, но прекрасным зимним лакомством: а на катке, а у метро! Горячий кулек, хрустящая корочка, мгновенное ощущение сытости — да знаю я, знаю, что это масло вреднее вредного, но и десятилетия спустя уже давно «нездоровый» и запретный пончик пахнет утешительно: еще не дома, но теперь уж точно дойдешь, доедешь; город добр к своим замерзшим и усталым путникам, нас много, путь неблизкий, но пончиков хватит на всех…

А еще был кофе со сгущенкой:
жестяной цилиндрик с двух сторон
вспарывался — и тягучей, тонкой
струйкой запускался в кружку он.
Сверху наливался кипяточек,
размешал и пей, чего ж еще?
Пролетарской радости источник:
приторно, душисто, горячо!

Марина Бородицкая,
«Крутится-вертится», 2013

И кто-то очень неглупый натыкал современных белых сараюшек все с теми же пончиками не где-нибудь, а на заправках: еще не дома, но дойдешь, доедешь, и пончиков по-прежнему хватает на всех…

Культурные интроекты не только живут своей — а значит, и нашей — частной жизнью, они еще и используются. Реклама — лишь одна сторона этого использования, ведь речь идет о витальных потребностях, о том, кто и как накормит и накормится. В отношении кухни и всего, что может на ней происходить, всегда был и есть какой-нибудь официальный тренд. И это тоже наше наследие: возможно, опосредованное семьей, и даже не только ближней, родительской, но пришедшее из далеких и совсем не домашних знаковых пространств.

По местной традиции нам всегда что-то давали, разрешали, а что-то нет: от продуктовых карточек давних времен до талонов на сахар и водку уже совсем недавних, от рекламы 50-х «Всем давно узнать пора бы, как свежи и вкусны крабы» до «импортозамещения» — на памяти нескольких поколений добыча, приготовление и поедание чего угодно не была лишь нашим частным, домашним делом. В советские времена про появление в магазине чего-то интересного говорили «завезли», «выбросили» или «дают». Во времена новейшие железной рукой городских властей почти удавлены обычные (в прошлом колхозные) рынки, где можно вступить в прямые товарно-денежные отношения с бабулей по поводу ее квашеной капусты. Капуста продается в супермаркете, где ни попробовать, ни поторговаться, ни про рецептик поболтать нельзя, как нельзя и выбрать бабулю. «Ешь, что дают!» — так пресекались всяческие капризы, когда дети осмеливались что-то поедать без должного энтузиазма или клянчить для них не предназначенное. Императив интересен и приказным тоном, и очередным напоминанием о том, что есть — «дают».

Но не могу благодарно не сослаться на книгу культуролога Ирины Глущенко «Общепит. Микоян и советская кухня» (Издательский дом ВШЭ, 2015), а также на ее лекцию «Мифология советской кухни», откуда почерпнула множество прекрасных цитат, примеров и фактов. Вот знаменитый плакат 20-х «Долой кухонное рабство! Даешь новый быт!» Вот нарком просвещения Луначарский Анатолий Васильевич тонко играет на теме женского равенства: «Все это можно дать за те же средства, которые затрачиваются на безотрадный домашний борщ, которым большинство из нас, не поперхнувшись, питается и с каждой ложкой которого мы объедаем женскую вольность». Что за прелесть эти сказки! Год — 1927, столовые и фабрики-кухни — форпосты того самого «нового быта», да.

Но 20-е — это еще и голод или недавняя и страшная память о нем, и как раз эта память окрашивает — если не определяет — эмоции, направленные на знаки другого (утраченного) уклада. Символом этого утраченного уклада, «старого мира» могло быть в разных семьях разное, но для многих им стала поваренная книга Елены Ивановны Молоховец «Подарок молодым хозяйкам или средство к сокращению расходов». В моей семье жила эта книжка последнего, предреволюционного года издания, временами по ней и готовили; ее «зачитал» в девяностые один господин — надеюсь, ему это помогло поправить дела, тогда всякое у людей случалось. В конце концов, в мой дом вернулось издание репринтное — на рецептах это не отражается. Вопреки распространенному мнению, Молоховец учила готовить преимущественно из очень простых и дешевых продуктов — только у нее я смогла в те же девяностые узнать, на что годится ячневая крупа и как варится варенье из моркови. И тем удивительнее показалось когда-то стихотворение Арсения Тарковского, полное не просто злости — ненависти:

Где ты, писательница малосольная,
Молоховец, холуйка малохольная,
Блаженство десятипудовых туш
Владетелей десяти тысяч душ?
В каком раю? Чистилище? Мучилище?
Костедробилище?
А где твои лещи
Со спаржей в зеве? Раки бордолез?
Омары Крез? Имперский майонез?
Кому ты с институтскими ужимками
Советуешь стерляжьими отжимками
Парадный опрозрачивать бульон,
Чтоб золотым он стал, как миллион,
Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,
Чем нынче наниматели обедали?

(Арсений Тарковский, 1957)

Люто надо было голодать и много испытать на себе чьего-то бессердечия, чтобы так проклинать немолодую и уже умершую тетку, ставшую символом ненавистных «сытых».

Кстати, известная шутка, выдающая себя за цитату — «если у вас в доме ничего нет, а неожиданно нагрянули гости, спуститесь в погреб…» — что-то там дальше про телячью ногу или еще какой окорок — это фейк, в книге Молоховец такого текста нет. Это куда более мягкое, чем у Тарковского, и куда более ироничное издевательство над собственными обстоятельствами, в которых любые рецепты мирных времен стали отчаянно неадекватны. Лучше думать, что неадекватен рецепт, чем признать таковыми свои обстоятельства. Каковы они были по пути от «новой экономической политики» к 30-м, мы себе немного представляем: редко встретишь семью, по которой не ударили бы в свое время грозные события, о них суждено было молчать еще много лет. Однако парадная версия десятилетия говорит иное: «жить стало лучше, жить стало веселей», общество начинает ориентироваться на изобилие. Появляется концепция «правильного питания» (белки, жиры, углеводы), а у ряда советских диетологов вкус прямо назван понятием буржуазным. «Книга о вкусной и здоровой пище» должна была называться по-другому, «буржуазное» понятие в ее названии отстоял Анастас Микоян, которому мы обязаны многими еще идейно сомнительными заимствованиями (многие из них, как и название комбината, пережили не одну эпоху).

Появляются промышленный маргарин, майонез, сгущенное молоко, консервы — собственно, пищевая промышленность как таковая. Впереди — страшная и великая война и послевоенные годы. Рассказы о том, как справлялись в эти времена, живут по сей день: поскольку испытания выпали на долю всего народа, говорить о них было можно, это не «закрытая» тема. В литературе, посвященной феномену жизнестойкости, часто пишут о незаурядной изобретательности людей, в полной мере обладающих этим свойством. Те, кто умел «переиграть» жизнь и ее испытания, оставили скупые, но полные отваги и достоинства свидетельства.

В эвакуации жевала мама жмых,
Но в горло жмых не лез, а было ей лет десять.
Соленый огурец (он был один у них)
На нитке бабушка придумала подвесить.
И тотчас детский рот наполнился слюной,
И жмых питательный был радостно проглочен,
И в битве бабушки с проклятою войной
Противник оттеснен и приговор отсрочен.
Слова не вывезут, и не спасут слова.
Но спросят вновь и вновь на гулком бездорожье:
На что, мол, уповать? И я скажу: на два
Соленых огурца — и милосердье Божье.

Марина Бородицкая, «Крутится-вертится», 2013

Мы приближаемся к временам, отразившимся в сохранившихся текстах, но и тут не обошлось без влияний особого рода. В 50-е миллионными тиражами переиздается все та же «Книга о вкусной и здоровой пище» — правда, из нее исчезают «не наши» рецепты, подобно тому, как в эти же годы французская булка становится городской… Стандартная, «магазинская» еда будет примерно одинакова для всех еще долго, но в глубине культуры повседневности уже рождается новое: потребность в разнообразии и выборе. Разъезжаются коммуналки, где на кухне не очень-то и поготовишь, разве что поставишь кастрюлю на маленький огонь — и к себе, чтобы не толочься в местах общего пользования. Начинают издаваться кулинарные книги, отличные от базовой и единственной — среди них есть даже переводные! Домашняя кухня и умение готовить начинают восприниматься не как «кухонное рабство», а как ненасильственное сопротивление, как отделение от «традиции бутерброда с колбасой». Голода давно нет — дефицит есть, очереди, продуктовые заказы к праздникам, нормированное и организованное (по два килограмма в одни руки), отдаленный «привет» от продуктовых карточек. Но решения ищутся другие — со стороны частной жизни и частного человека.

В 70-е-80-е в Москве еще можно было купить лимоны (штучные, зеленоватые, в странных местах вроде палатки с мороженым), а вот в маленьких городах… Помнится, поездка к университетской подруге во Владимир предполагала серьезную подготовку: несколько пакетов замороженных овощей, десяток лимонов и еще, и еще — сейчас уже всего не упомнишь. Электричка в 6-15 с Курского, если повезло — сидишь, но зато потом! Потом мы наносили визиты всем друзьям моей Натальи и оставляли в каждом доме — где польский пакет брюссельской капусты, где лимончик-другой. А хозяйки в каждом доме угощали чем-нибудь исключительно своим, по «фирменному» рецепту — и был во всем этом какой-то веселый тайный сговор, много смеялись, поражались неиссякаемой изобретательности и верности каким-то своим представлениям о хорошей кухне. В одном доме прелестная еврейская бабушка поразила мое воображение фаршированной рыбой из мойвы: «Деточка, главное — правильный бульончик, сладкий и пряный, и лука побольше, ай, ну кто же теперь помнит ту щуку!» Вишня «владимирка» запасалась не только в виде варенья, а и в банках плотненько, почти без сахара — правильно, на настоящие украинские вареники с вишней, раз-другой за зиму, от це дило! И да, именно тогда из чуланов и с антресолей начали извлекаться старые книги с рецептами «домашнего майонеза другим манером», а знаковым автором стал Вильям Васильевич Похлебкин, историк и педант, возвращающий в домашнюю кухню лобио и долму, узбекский плов и карельские пшенные ватрушки, подробные инструкции по применению пряностей — короче, «нотную грамоту». Крошечные кухни не были приспособлены для всех этих экспериментов, но уже стало привычно звать «на гуся» или «на пирог с капустой», и все понимали прекрасно, что не столько в гусе дело, сколько в ощущении братства, совместной трапезе и разговорах по поводу и без. Кухня как место общения со «своими», конечно, могла появиться только во времена отдельного жилья, и для многих эта ее функция оказалась куда важнее изначальной…

Чайхана, пирожковая, блинная,
Кабинет и азартный притон,
И приемная зала гостиная,
По-старинному значит — салон,
И кабак для заезжего ухаря,
И бездомному барду ночлег, —
Одним словом, московская кухня,
Десять метров на сто человек!

Юлий Ким, «Московские кухни»,1988

Чему и как нужно происходить на кухне, а чего тут быть не должно, изменилось за последние десятилетия не раз и не два. Статус человека, умеющего из незатейливых ингредиентов создать нечто прекрасное, пошатнулся под ветром перемен, тайная власть хорошей хозяйки стала слабеть. Представления о том, сколько дней подряд семья может есть все тот же борщ из большой кастрюли, изменялись постепенно, как и вообще представления о необходимом и достаточном. Времена микроволновок, хлебопечек и аэрогрилей были еще впереди, как и наступившие много позже возможности поесть «в городе» или заказать домой суши. Кухня впускала, интегрировала или отбрасывала веяния времени, приходя к своим собственным выводам.

…Многое, многое еще было впереди — и многое оказалось увлекательным, но скоропортящимся, а то и вовсе «второй свежести». Как в поговорке — вот такие пироги, хотя упоминается она обычно совсем не в кулинарном контексте. Казалось бы, и кухня становится совсем не та: общаться можно в Сети, есть приготовленное кем-то, и есть где угодно, но…

МАСТЕРСКАЯ: КАК ДЕЛО БЫЛО

Готовиться к мастерской мне помогали, в основном, стихи — поэты умеют уловить суть и чувство.

Как свидетель и участник последних шестидесяти лет эволюции российской кухни, я утверждаю следующее: в том, как устроена кухня и в том, что там происходит, свернута как минимум трехпоколенная история не только семьи, но и культуры. Значит, можно и развернуть — и лучше прочувствовать, что именно в твоих «культурных интроектах» нуждается в пересмотре, а что стоит «почистить», назвать и не скрывать от себя. Занятно, что люди, публично и для заработка оперирующие всякими «семейными рецептами», обычно по своему происхождению никаких семейных рецептов знать не могут, это типичный новодел. Но — работает: тайное доверие именно к сохранившемуся и пережившему несколько поколений есть у многих. Конечно, его правильнее осознавать, как и его истоки. А там, у истоков, материал богатейший и сложный: за спиной каждого из нас стоят не одна хозяйка с хозяином, там всего и всех куда больше, сообщения разные, а зачастую и конфликтные.

«Не делайте из еды культа!» — «Я никого не ем» — «В доме должен быть суп!» — «Вставать из-за стола нужно с легким чувством голода» — «Полезно, что в рот полезло» — «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу» — «Из той же мучки, да не те ручки» — «Из курочки может и дурочка» — что еще звучит в этом хоре?

На нашей мастерской была возможность посмотреть на разные кухни с помощью социодрамы — тем самым что-то понять и про свое собственное «наследство», и про другие модели. Но прежде следовало увидеть, кто пришел и зачем…

Большая половина участников отнесла себя к тем, кто готовить любит и умеет. Было немало и тех, кто умеет, но не любит. И тех, кто любит, но не больно-то умеет. И даже те, у кого оба ответа — «нет».

Мы общими усилиями легко установили, что на хорошей кухне должно быть много света, воздуха, пространства для всех заинтересованных лиц и затеянных процессов — наверное, для кого-то это было скорее мечтой, а для кого-то — просто описанием собственного дома, но не в этом дело. Выяснилось также, что список блюд, которые на хорошей кухне готовятся нечасто, но тщательно и с серьезной подготовкой, у нас разнообразен, но не бесконечен. Как оказалось, психодраматисты предпочитают чугунные сковородки тефлоновым, знают секрет выведения пятен от ягод с белых скатертей и вообще — при всей своей спонтанности и легкости на подъем — традиции уважают не потому, что так положено, а как раз наоборот. И ощутив некую общность (хотя бы в отношении правильных сковородок), мы приготовились к следующему шагу.

Было предложено подумать, какую кухню каждый из нас получил в наследство — принял ли его, отвергает ли, но получено было именно это. Тут пришлось немного модерировать реплики с места, в результате чего у нас в окончательном раскладе оказались вот какие кухни:

— место отбывания каторжных работ;
— святилище;
— лаборатория;
— кормушка (забежал, пожевал, убежал, или к.ч.н. – «кто что найдет»);
— выставка достижений народного хозяйства;
— салон — кухня прежде всего для общения;
— царство бабушки;
— странное место с мистическим уклоном;
— игровая площадка;
— убежище.

И тут уж можно было решить, будет ли человек исследовать свое наследство или сразу попытается примерить что-то другое — можно было и так, и этак. Образовались, ясное дело, подгруппы.

А следующая инструкция предлагала обставить ту или иную кухню тем, что делает ее именно такой — без людей, только оборудование, дизайн, продукты, явления. И вот это уже сочинялось и разыгрывалось участниками со всем психодраматическим пылом. Были у нас невероятные, но знакомые персонажи: Жир, которым много лет забрызгивалось все вокруг (попробуй оттереть, я вечен); Таймер, отмеряющий минуты правильного рецепта; Своевольный Фартучек, который кому-то благоволит, а кого-то и не подпустит…

Разные типы кухни появлялись последовательно, мы словно входили в коллективную мифологию «по главам».

Почти сразу начались неожиданности: темы раскрывались иногда совершенно в иной плоскости, чем это предполагало название.

Первой, конечно, стала кухня как место отбывания «Каторги». Вроде бы это про безрадостный труд хозяйки, «кухонное рабство» — а в действии совсем другая тема возникла: грязь, жир, запущенность. Как будто «каторга» — это не про ежедневное стояние у плиты, не про тазик котлет, которым суждено исчезнуть за пятнадцать минут, не про вырезание «глазков» из картошки. Наша «каторга» — это про многолетнее пренебрежение, с которым придется разбираться именно мне: кто-то загаживал, игнорировал, запускал — мне отмывать — отрабатывать… не искупать ли? Здесь готовили без внимания, без любви, даже — на худой конец — без правил гигиены: обойдетесь. Поели — и валите отсюда, посуду в мойку. Кому надо — вымоет. Хозяевам этой кухни от нее ничего не надо, такое вот наследство…

«Выставка достижений народного хозяйства» оказалась совсем не пафосной, не демонстративной — в этой кухне превыше всего ценился правильный рецепт, соблюдение тщательно сохраняемых технологий.

В «Святилище» сакральным оказался как раз не рецепт, а стоящий за ним уклад. За стол садятся обязательно вместе (кстати, у проклятой Тарковским Молоховец стандартный расчет продуктов на 6 персон, не ели по углам «кто что найдет», блюли семейные ритуалы). А если вдруг кто-то сильно задерживается, тому еду оставляют в холодильнике — о нем не забудут, голодным не останется, но все же правильнее к обеду не опаздывать.

Кухня как «Игровая площадка» изобиловала яркими, «детскими» цветами и слегка нелепыми приборами — в общем, всем нам было что вспомнить, обобщить в метафоре и сыграть. И у каждой кухни была «своя правда», свои не афишируемые, но прочно укорененные в ее устройстве принципы, свой характер.

Но и на этом мы не остановились, поскольку раз уж наши Кухни ожили и заговорили, то и зайти в них можно было. Предлагалось войти, почувствовать, повзаимодействовать с этим пространством — то ли чтобы лучше понять, то ли чтобы окончательно проститься, то ли чтобы побыть к контакте с ресурсом — да мало ли зачем заходили наши «гости» в ожившие кухни разных типов! Количество этих «визитов-примерок» пришлось ограничивать, иначе могла разъехаться структура, но в кухне каждого типа побывало не меньше 3х гостей.

Мы понимали, что за действием всегда есть какая-то потребность… кого-то можно было и спросить, кто-то оставил свои причины повышенного интереса в секрете. Многое из первого сюжета — с «Каторги» — повеяло трансформацией, преображением. Гости этой убогой кухоньки порой вели себя неожиданно — вдруг вспоминалось, что такое в жизни и в наследстве было, но уже побеждено, преобразовано, и как раз сейчас можно сказать: «Я сильней тебя, я изменил(а) это».

По ходу нашего знакомства с разными типами кухонь случилось сколько-то небольших виньеток, когда у «гостей» проявлялось и просилось быть исследованным какое-то отчетливое и живое чувство. Замечу, что ближе к финалу мастерской сообщения становились все менее буквальными, кухонные пространства — все загадочней. Зачем эта деревянная баночка в «Царстве бабушки»? Просто соль в ней хранится или это какая-то особенная соль, средоточие и символ чего-то, что было и остается важным в такой кухне?

Что нужно сделать, чтобы получить право на такое наследство — может быть, эта кухня меня не признает, ее благосклонность еще надо заслужить?

Напомню, что в материализации разных типов кухонь немалую роль сыграло то, что их описания «отзывались» у участников: после этого никакой раздражающий шум или иное вмешательство не могли остановить процесс переосмысления таких, казалось бы, понятных отношений… На каком-то уровне — отчетливо, но без раскрытия — одновременно делалось множество маленьких личных работ. На каком-то — происходило коллективное исследование мира, в котором мы выросли и который унаследовали, нравится нам это или нет. Наконец, все вместе было грандиозной многофигурной композицией, чуть задержавшимся флеш-мобом про жизнестойкость, неубиваемые традиции и их новую жизнь, которая так и норовит забить ключом всякий раз, как только представится случай. Так, во всяком случае, прозвучал шеринг.

Конечно, мы многого не успели. Очень хотелось, чтобы в последние 10-15 минут народ поделился какими-нибудь простыми, но уникальными рецептами или иными секретами — на это не хватило времени. Зато мы оказались благодарными ценителями домашнего тирамису, приготовленного прекрасной молодой искусницей Надей Гончаровой — так случилось, что прямо накануне мастерской большой противень этого чуда оказался у меня в холодильнике, и хоть по пол-ложечки, но досталось всем желающим. Искусница Надя когда-то поразила мое воображение, рассказав, как фаршировала гуся к Новому году — не веря ушам своим, я услышала рецепт, которому меня лет пятьдесят назад учила бабушка… Да, «причудливо тасуется колода»…

Остается открыть все ту же Елену Молоховец — уже и в репринтном издании пожелтели страницы, как время-то летит! — и в который раз умилиться подробностям, до которых может быть дело лишь в мирной жизни. Есть у нее раздел «Перечень разнородных правил при приготовлении кушаньев». Вот, извольте:

187) Подавая на десерт арбуз, корки срезывать и приготовлять из них цукат или варенье.
188) Из упавших с дерева разных яблок приготовляют уксус. /…/
192) Остатки черного хлеба употребляют на суточный квас /…/
194) Из кожицы свежих яблок приготовляют желе

Е. Молоховец. Подарок молодым хозяйкам. Репринтное воспроизведение. ММП «Поликом» 1991, стр. 37.

Скорее всего, мы не будем приготовлять желе из кожицы свежих яблок — если его не объявят чудодейственным здоровым средством от всего на свете на новом витке причудливой кулинарной моды. Но, возможно, кому-то из нас захочется «иным манером» отдать должное нашему непростому, горькому и гордому наследству. Оно всегда с нами, а кухня — не последнее место, где можно его помянуть, признать, принять или не принять.

Так они жили когда-то
и так умирали, наши «совки»
Отключали им летом горячую воду,
был еще сахар, и на зиму
вишню варили, малину.
Мяту сушили, смородинный лист
и шиповник.
Дурно история пахнет,
а личная жизнь ароматна.

Юнна Мориц, 1992

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

Агиодрама по сюжету иконы «Вход Господень в Иерусалим»

Агиодрама по сюжету иконы «Вход Господень в Иерусалим»
Огороднов Леонид

Огороднов Леонид

Психолог, психодрама-терапевт, социодраматург, тренер Института Тренинга и Психодрамы. Образование Психолог (Московский государственный социальный университет, 1998), Психодрама-терапевт (Институт психодрамы и ролевого тренинга под руководством Е.В. ...
Труханова Юлия

Труханова Юлия

Кандидат психологических наук, преподаватель высшей школы (МГППУ, факультет Клинической и специальной психологии), специальный  психолог. Работаю с детьми и подростками, имеющими особенности развития, а также с их родителями. Веду агио и библио драматические группы в Во...

В статье описан новый для агиодрамы (психодрамы по текстам православного Предания) формат работы — постановка сюжета иконы в психотерапевтических и образовательных целях.

Леонид Огороднов

Психотерапевтическая агиодрама по иконе «Вход Господень в Иерусалим»: гнев на Бога и страх наказания

 Входа Господня в Иерусалим (Вербное воскресение) ознаменовался двумя агиодраматическими постановками иконы — психотерапевтической и образовательной. Так совпало, что с разницей в три дня одну сделал я как монодраму, а вторую — Юля Труханова как социодраму. В обоих случаях формат работы с иконой был применен впервые, и результатом я впечатлен. Надеюсь, что о своей работе Юля расскажет сама, а здесь я опишу то содержание психотерапевтической сессии, о которых мне разрешила поведать протагонистка.

Договор был заключен на исследование тревоги, возникающей при приближении праздника Входа Господня в Иерусалим и при виде иконы.

Сцена была разделена ленточкой на «пространство иконы» и «пространство мира». Пространство иконы состояло из фигуры Христа, обозначенной стулом с Евангелием (напомним, что роль Бога мы в агиодраме не инсценируем); людей, встречающих Христа, поющих ему «осанну» и выстилающих путь одеждами и пальмовыми ветвями (у нас они поделились на роли «Ребенок» и «Взрослый»); людей, сопутствующих Господу (у нас это были Апостолы, важной ролью оказался «Петр»). Это был передний план. За ним на стульях располагались Гора (Голгофа); Дерево (Крест) и Храм. Сцена, таким образом, была трехмерной.

Персонажи были размещены так, чтобы линии обратной перспективы сходились на «Предстоящем перед иконой», находящемся в «пространстве мира». «Предстоящий» может рассматривать икону, изучать ее, спрашивать о чем-то ее персонажей – в зависимости от контракта. Протагонист может сразу занять место наблюдателя или начать двигаться к нему с комфортного для себя расстояния, рассказывая о своих чувствах, и входя таким образом в действие. В нашем случае эту роль скорее можно обозначить как «Вопрошающий».

Огоронов_Труханова_1

Во время интервью на пути к роли «Предстоящего» выяснилось, что протагонистка (назовем ее Кира) боится быть похожей на людей, которые сейчас воспевают Иисуса, а через неделю потребуют Его казни. Потом мы вошли в пространство иконы.

Взрослый обитатель Иерусалима, встречающий Христа, относился к нему потребительски: «Ты известный пророк, недавно оживил Лазаря. Я надеюсь, что ты поможешь и мне в моих нуждах, не обмани моих ожиданий».

Ребенок чувствовал бескорыстную любовь ко Христу, радовался, выстилая Ему путь пальмовыми ветвями. В то же время, он боялся что, когда вырастет, начнет относиться к Иисусу подобно старшим. В этой роли Кира начала всхлипывать, и мы вышли в психодраматическое «зеркало». В «зеркале» выяснилось, что Кира злится на Христа, поскольку долгое время молится о своих нуждах, но не получает желаемого. Кроме того, она боится, что за ее злостью последует наказание.

Ропот на Бога — явление не столь редкое, хотя и не всегда осознаваемое. Люди часто вытесняют свой гнев на Бога, или переносят его на людей, почитая такую злость меньшим грехом. Однако и неосознаваемый гнев остается грехом, но теперь человек теряет возможность покаяться в нем или разобраться в его причинах. Первый шаг в работе с гневом – осознание самого гнева. Вернувшись в роль «Взрослого жителя Иерусалима», Кира от лица персонажа смогла сказать о своей злости и своем страхе: «Я злюсь на Бога, когда не получаю желаемого, но не могу сказать Ему об этом, потому что боюсь Его гнева».

Подведем промежуточный итог, что мы узнали? Мы узнали, что тревога является результатом идентификации Киры с ролью предателя. Последняя, в свою очередь, складывается из неудовлетворенных ожиданий и гнева на Бога, который скован страхом наказания. Гнев и страх при этом склеиваются с любовью к Богу. В ходе действия амбивалентные чувства по отношению к Богу были разведены по персонажам: «Ребенок» мог искренне выразить любовь к Богу, «Взрослый» — гнев и страх.

Чтобы справиться с гневом, нужно устранить его причины, которые коренятся в неудовлетворенных ожиданиях. Эти ожидания могли быть темой последующей работы (и мы заключили контракт на такую работу), но текущий контракт предполагал изучение тревоги, которую вызывает икона, поэтому мы обратились к темам предательства и страха наказания за гнев.

Я предложил Кире стать одним из людей, сопровождающих Иисуса и, войдя в роль, на вопрос «Кто ты?», она назвала апостола Петра. Из роли она сказала, что знает, зачем Господь пришел в Иерусалим, но надеется, что казни не будет. Кира не соотносила напрямую Петра с предательством, и я напомнил ей, что Петру предстоит трижды отречься от Христа. Это вызвало сильную реакцию, соответствовавшую поведению Петра: «Этого не будет, только не я!»

В этот момент в сцене находились все значимые для понимания тревоги элементы: страх предательства (Петр), любовь к Богу (Мальчик), гнев и страх наказания по отношению к Нему (Взрослый). Я предложил Кире войти в роль Дерева (с иконографической точки зрения — Креста), и оценить ситуацию с его точки зрения. Послания из роли Креста я передаю по памяти.

«Крест» — «Взрослому»: «Он пришел ради твоего спасения, но не ради исполнения твоих желаний. Ты имеешь право на свои желания, но Он пришел, чтобы подарить тебе гораздо большее».

«Крест» — «Ребенку»: «Не бойся. Ты вырастешь, но это не значит, что ты утратишь способность бескорыстно любить».

«Крест» — «Петру»: «Он принесет свою Жертву. Ты отречешься от своего Учителя, но покаешься, и Господь тебя простит. Не бойся видеть правду, она может быть болезненна, но она прекраснее, чем твои надежды».

Персонажи, изображенные на иконе, приняли послания «Креста», поверили ему. «Ребенок» ощутил радость, «Взрослый» — испытал облегчение и задумался о своих желаниях, «Петр» сказал, что у него появилось чувство реальности. Затем каждый из этих персонажей обратился к «Предстоящему перед иконой», с личным посланием Кире из «пространства иконы» в «пространство мира».

«Петр» — «Предстоящему»: «Молись, Господь милостив».

«Ребенок» — «Предстоящему»: «Ты по-прежнему умеешь любить, ничего не требуя взамен».

«Взрослый» — «Предстоящему»: «Ты можешь рассказать о своем гневе Господу, Он не прогневается на тебя в ответ. Ты можешь просить Его о вразумлении, о том, чтобы знать Его волю в отношении тебя».

После того как Кира прослушала эти реплики, оказалось, что чувство тревоги сменилось «ощущением внутреннего стержня». Протагонистка сказала, что фокус внимания у нее сместился с внутренних требований («дай!») на просьбы («подскажи, вразуми!»), и что ей очень важно, что Богу можно рассказать о своих внутренних противоречиях и сомнениях.

Таким образом, мы исследовали чувство тревоги, которое возникало у Киры при приближении праздника Входа Господня в Иерусалим и при взгляде на икону. Выяснилось, что тревога объяснялась страхом предательства, склейкой чувств любви и гнева, обращенных к Господу, и страхом наказания за гнев. В результате работы Кира получила возможность перейти от бессильного гнева к просьбе о помощи и от страха наказания – к надежде.

А агиодрама получила новый мощный инструмент для психотерапевтической работы. Хочу подчеркнуть важность организации сцены при постановке сюжета иконы – важно отделить пространство иконы от пространства обыденного мира. Вместо ленточки можно ввести фигуру собственно Иконы, которая была бы посредником между Вопрошающим и персонажами иконы.

Юлия Труханова

Социодрама по иконе «Вход Господень в Иерусалим»

В день Праздника занятия в воскресной школе проходили в сокращенном режиме, поэтому темой урока был заявлен сам Праздник, а в качестве темы постановки — икона Праздника.

В ходе беседы, проведенной в рамках разогрева, обнаружилось, что никто в группе точно не знал содержания праздника, не помог даже тропарь. Были такие версии: «Вербное воскресение — это праздник, когда освящают вербу», «Нужно с вербой в храм приходить». На вопрос: «А собственно зачем?», отвечали «Чтобы была верба в доме, чтобы было хорошо», «Так бабушка говорит», «Так надо, так положено».

Вспомнили воскрешение Лазаря, тут дети оживились, этот эпизод Евангелия многие знали. Рассмотрели икону, тут группа оживилась, вспомнили и про обратную перспективу, поспорили, является ли ишак и осел одним и тем же животным. Выделили фигуры для постановки и распределили роли.

Сцена представляла собой двухплановую композицию. На первом плане был Осел (Ксюша) с Иконой Христа в руках, были Жители Иерусалима с ветвями, Дети, следующие за Христом, Апостолы Петр и Иоанн. На втором плане — Гора, Древо и Храм.

Были так же Молящийся — Созерцатель иконы и собственно Икона, как доска с изображением.

Молящийся, один из младших участников группы (Вася) сказал, что он пришел в Храм на праздник, но не знает, что изображено на иконе праздника, и хочет узнать, что это за событие.

Первым отозвался Осел — Ксюша из роли Осла сказала, что «Везет Господа в Ирусалим», что «Люди Его прославляют и собственно в этом нет ничего удивительного. Так и надо» и, что «Очень шумно, и он не видел раньше так много людей».

Дети просто славили Христа, потому что, так делали взрослые, и потому что слышали, что Он воскресил Лазаря, ну и вообще, «Господь приехал в город».

Жители Иерусалима — взрослая участница группы Елена и одна из девочек — Варя — из своих ролей сказали, что слышали про воскресшего Лазаря и ждут, что в Иерусалиме наконец будут Царь и порядок.

Апостолы Петр и Иоанн — Арсений и Юра – были рады, что их Учителя наконец-то по достоинству прославляют, но чувствовали беспокойство, так как Учитель говорил им, что идет в Иерусалим, чтобы пострадать. Но Апостолы выразили надежду, что может быть, все как-нибудь успокоится, и ничего страшного не произойдет. «Может, люди наконец поймут, что Иисус — Бог и Спаситель мира, Мессия». В целом, оба Апостола испытывали амбивалентные чувства: радость и тревогу одновременно.

Гора — Елена — сказала, что она кажется та самая гора, которая Голгофа. И что ей «Вообще не нравится, что на ней кого-то казнят», что «Интересно смотреть на переполох в городе. Она знает Того, кто едет на ослике, это Бог. Ей страшно, что Господь пострадает, и она знает, что он воскреснет и спасет людей».

Древо в этой роли была Маша сказало из своей роли, что его уже почти все обломали, ей, конечно, не жалко веток для Господа, но может и другие деревья подойдут. Что люди вот радуются и правильно делают, Господь их пришел спасать. Но они должны помнить, что спасение будет на Кресте»

Храм — девочка Аня — в своей роли внезапно осознала, что Иисус — тот самый Бог, которому он — Храм — посвящен и чьим Домом является. Вспомнили, как Господ разогнал торговцев, «этих жадин»

Каждый персонаж в конце обратился к Созерцателю.

Послания были такие: Ослик — Господь едет в Иерусалим, чтобы пострадать и спасти людей от грехов, об этом праздник.

Дети — «Мы встречаем Бога ветвями и цветами, потому, что он воскресил Лазаря и потому, что он Бог. Радуйся с нами! Об этом праздник».

Апостолы — «Господь воскресил Лазаря, и Иерусалим встречает нас, Его как царя. А нам тревожно, потому, что мы слышали от Учителя, что он хочет пострадать за мир. Присоединяйся к встрече».

Жители — «Это наш великий пророк и царь! Об этом праздник»

Гора — «Господь въезжает в город в славе, а на самом деле едет ко мне. Он едет на смерть. А потом будет Пасха и всем радость. Вот об этом праздник».

Древо — «Это я сейчас дерево, а на самом деле я Крест. Скоро страстная неделя начнется. Господь умрет на кресте. А потом будет Воскресение. Об этом праздник».

Храм — «Я Храм, во мне люди молятся Богу. Сейчас Господь идет в свой дом, а потом пойдет спасать людей. Жалко не все люди это понимают».

Икона — «На мне изображен праздник Вход Господень в Иерусалим, а не Вербное воскресение. Где ты тут видишь хоть одну вербу? Это вообще не про вербу! Это про то, как Господь воскресил Лазаря и поехал в Иерусалим. Помни об этом».

Созерцатель — Теперь я знаю, про что праздник. А почему все-таки освящают вербы-то?

Максим из роли Иконы — «У вас холодно и пальмы не растут. Только вербы. Вербы вообще не главное! Господь едет тебя спасать от смерти и греха. Об этом я тебе и говорю!»

Созерцатель — «Хорошо, хорошо! Я понял!»

В конце занятия дети прослушали стихотворение Тимура Кибирова «Их-то Господь вон какой…» Стихотворение произвело довольно большое впечатление на группу и позволило провести активный шеринг, в ходе которого дети делились в основном чувствами горечи от того, что Господь принял страдания и смерть, и радости от осознания, что Он спасает каждого, кто этого хочет.

Приложение. Икона «Вход Господень в Иерусалим»
Огоронов_Труханова_2

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

По следам «Хелпера-оборотня»: что отражается в зеркале

По следам «Хелпера-оборотня»: что отражается в зеркале
Михайлова Екатерина

Михайлова Екатерина

Психолог, кандидат психологических наук, психодрама-терапевт, гештальт-терапевт, руководитель и тренер учебных программ ИГиСП, коуч и бизнес-тренер. Со-учредитель Федерации Психодраматических Тренинговых институтов России. Президент Ассоциации психодрамы в России. C 2012 — член Совета директо...
Не секрет, что у многих из нас с обращениями за помощью в медицинские учреждения связан тоскливый, унизительный и даже травматический опыт. Тем не менее, это опыт, и он неизбежно лежит в основе нашего представления о коммуникативном стиле «специалистов помогающих профессий». Статья написана по мотивам мастерской, где мы исследовали следы «опасного помощника» (склонного к абъюзу, авторитарного и т.д.) в нашей собственной профессиональной роли. 

Что делаем — не знаем сами,

Но с каждым мигом нам страшней.

Как вышедшие из тюрьмы,

Мы что-то знаем друг о друге

Ужасное. Мы в адском круге,

А может, это и не мы.

А. Ахматова. В Зазеркалье

Мне давно следовало об этом написать, но тема тяжела и умело прячется, вот мелькнет — и вот уже рассеялась… Мастерская на 16-й Московской психодраматической конференции — это только одно из легких и осторожных прикосновений к этой нелегкой истории. О чем же она?

О недавних исторических корнях «помогающих профессий» и о том, какое наследие мы получили. Конечно, не все оно таково — но этот его слой не обойти никак. Его можно услышать в речах начинающих коллег на супервизии — когда о клиенте говорится немного пренебрежительно и брезгливо: мамашка, конечно, еще та, сплошные манипуляции.

Им пропитаны многие тексты в Сети — притом тексты и клиентов, и психологов. И конечно, им полно наше общее настороженное — это мягко сказано — отношение к тем, кто должен нам помогать по долгу службы.

Особенно к врачам и полицейским, ибо дело серьезное. К сожалению, порой мы не можем без них обойтись, потому что действительно нуждаемся в помощи. Но помним каждую секунду, что именно они как раз могут причинить зло. У них недолгая, не навсегда, но власть. Они опасны. Лучше подстраховаться и «заходить не с улицы»: слушай, у тебя в тридцать третьей городской больнице никого нет? Человек, обращающийся за помощью без поручителей и ссылки на «Марину Сергеевну из Управления» либо беспробудно наивен («Что, вот так просто пошла и записалась? Ты с ума сошла?! Кто так делает!») — либо совсем одинок, неприкаян, и заступиться за него некому.

А теперь вспомните интонацию рассказа какой-нибудь старшей родственницы о том счастливом дне, когда те, кому положено помогать, действительно помогли.

Подробно, с душевным волнением и блеском в глазах: «Ты представляешь? Сама отвела меня в тот другой кабинет, восемнадцатый, все мне подписали при ней! И все рассказала, что дальше делать! Такая женщина замечательная, вот ведь и среди них бывают…»

Этот почти болезненный восторг — восторг свидетеля чуда, то есть чего-то, чего быть не может…но случилось, вот ведь повезло, вот и на нашей улице праздник! Обычно-то по-другому, обычно на вопрос: «Ну как?» ответом бывает невыразительное лицо и какое-нибудь «да никак, что с них взять». И усталый взмах руки, сметающий всяческие иллюзии: все как всегда, надо собраться, запастись терпением и выхаживать-высиживать-хлопотать. А что «в электронном виде», дела не меняет: просто еще одна дверь, открыть которую непросто — то «сайт обновляется», то еще что. А в новейшие времена многим из нас неоднократно случилось убедиться, что даже заплатить денег — недостаточно, ни от чего это не застрахует, как повезет, на кого попадешь.

Похоже, в ситуации поиска «положенной» помощи печально известный треугольник Карпмана у нас не равносторонний: позиции «спасателя» и «агрессора» сближены, в любой момент помощь может обернуться чем-то совсем другим…

Мы словно живем в ситуации «холодной войны всех со всеми»: пешеходы и водители, продавцы и покупатели, врачи и пациенты, учителя и родители… и кто не с нами, тот против нас. Но в то же время порой и правда врач лечит и спасает, а иногда и инспектор ГИБДД толково объясняет про новую головоломную развязку, даже в налоговой, случается, помогают заполнить декларацию — как повезет, на кого попадешь. Разумеется, важнейший социальный навык — распознавание, как именно повезло и на кого в этот раз попал. Выработаны стратегии и тактики, мы видим их — «этих» — насквозь, а сами умеем запоминаться, очаровывать, склочничать, смешить, пугать, требовать положенного, намекать на вознаграждение и «не оставаться в долгу». Мы умеем это давно и хорошо, и нам уже не кажется странным, что ради своей и близких безопасности это нужно уметь. Слишком рельефно отпечатались в памяти давние истории о том, в каком обличье иногда приходит помощь…

Кто постарше, может вспомнить, как высаживался в школах стоматологический десант: древние бормашины, озверевшие от школьного шума и рыдающих детей тетки в белых халатах, неизбежность этой пытки «для нашей же пользы», команда «Шире рот!», визг с соседнего кресла… Много лет спустя стало жаль не только себя одиннадцатилетнюю, но и теток: и им несладко приходилось, и для них ежегодные плановые «санации» были кошмаром, но кто усомнится в необходимости профилактических мероприятий по месту учебы? Организация медико-санитарной помощи советского образца и ее принципы действительно были признаны одними из лучших в мире, притом на уровне ВОЗ и аж в 70-е годы прошлого века.

А в 60-е в дверях школьного класса по утрам еще стоял «санитарный патруль» — девчушки с бесполезной, но знаковой белой тряпочной сумкой с красным крестом и такой же повязкой проверяли, чистые ли у одноклассников руки; руки следовало показать с двух сторон. «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой» — стишок об этой, тогда понятной и повсеместной, практике.

Случаев «недопуска» я не припоминаю, то есть это уже стало чистой формальностью. Тем не менее, реликтовый обряд напоминает о контролирующей функции даже совсем игрушечного «медработника»: дети покорно показывали руки другим детям, наделенным временными полномочиями. Легко представить себе и исторические корни, и моделирующую функцию уже тогда почти отжившего свое «патруля». Пациент должен быть просвещен, построен и подконтролен. Медработник всегда знает лучше и может решать, достаточно ли чистые у тебя ногти, чтобы учиться (работать) вместе со всеми.

Черно-белый фильм про то, как грязные руки фатально приводят к появлению глистов, нам показывали вместо урока природоведения. Тогда его название не произвело ровно никакого впечатления, зато теперь оно кажется невероятно выразительным: кино про то, как один мальчик не мыл руки, а потом его увезли на «Скорой», называлось «Мы сами в этом виноваты». Прошло полвека: «Что же вы, женщина, хотите в вашем возрасте? О чем вы раньше думали?»

Мы давно не ходим к таким врачам, мы можем выбирать. Но фигура властной и не стесняющейся в выражениях тетки, которая права по определению (а ты по тому же определению виноват во всем, что с тобой случилось), всегда где-то близко. Иногда ведь и соседке приходится неотложку вызвать…

Тетка — узнаваемый типаж, мы все ее видели и слышали; характерные лающие интонации («Шире рот!») ни с чем не спутаешь. Порой она даже хорошо знает свою работу, что само по себе бесценно. А еще она усталая, сердитая, чехвостит пациентов или очередь в кабинет, у нее тяжелый взгляд — ну, в общем, сами знаете. Главная ее задача состоит в наведении порядка: асептика с антисептикой, профилактика, санпросвет и чтоб ни-ни! Вы себе отдаете отчет? То-то и оно, что не отдаете! У меня тут еще двести восемьдесят шестая форма не заполнена, а вы со своими вопросами! Талон ваш где? Что значит — не дали? А тогда что вы тут вообще делаете? Дверь закройте, мужчина.

Для многих из нас этот персонаж был одним из первых «хелперов», встреченных в жизни. Родители, ведя нас за руку в царство асептики и антисептики, сами этой Тетки побаивались и имели на то основания. Медработник — даже не обязательно доктор – это фигура власти, от благосклонности которой может зависеть многое, вплоть до жизни. Такие дела.

Другие «опасные помощники» интересуют нас меньше, хотя и за ними своя непростая история. А нам стоит иногда вспоминать, как начиналась когда-то советская медицина, поскольку именно люди в белых халатах были нашей первой ролевой моделью, первым источником представлений о том, как помощь получают и как оказывают. И что бы мы с вами ни думали о своей «немедицинской модели психотерапии», и кто бы нас ни учил/лечил/образовывал впоследствии, но уже на самом входе в этот мир стояла именно она. И здесь самое время вспомнить, откуда она взялась, эта фигура.

Расскажу коротко, пунктиром, по общедоступным источникам (https://med.wikireading.ru/3082).

На заре «нового мира», в 1917-20 годах, в нашем многострадальном отечестве царили голод, разруха, страшная грязь и неминуемые в этих обстоятельствах эпидемии холеры, тифа, оспы. Сообщение нарушено, дефицит питьевой воды, кое-где случаи каннибализма, заросшие бурьяном непаханые поля, Гражданская война (то есть массовые насильственные смерти, непогребенные трупы и все ужасы и страдания братоубийственной войны). По статистике тех времен, смертность по сравнению с 1916 годом возросла втрое, рождаемость же вдвое сократилась. Страна действительно стояла на грани вымирания. Тогда надо было действовать быстро, привлечь к работе всех врачей, готовых работать на новую власть, объединить, возглавить и остановить худшее. Это было сделано. Сработало, получилось: при невероятно ограниченных ресурсах, огромных расстояниях и неисчислимых трудностях и опасностях система здравоохранения была построена и прожила долго. Ее locus nascendi — мрачный пейзаж разоренной страны, где мыкает горе доведенное до отчаяния полуграмотное население, а об уровне и специфике травматизации всех участников этой драмы и подумать страшно. Какие солдаты нужны были этой армии, такие и встали в строй. И поклон им низкий: если бы не встали, многих из нас и на свете бы не было.

Что же касается смертности и рождаемости… Рискую задеть чьи-то чувства, но о природе и «нехромосомной наследственности» этой модели здравоохранения лучше всего расскажут скупые, но вполне доступные сведения о том, как обстояло дело с абортами. Их официально разрешили в 1920-м году. И через шесть лет в Ленинграде рожают только 42% всех забеременевших женщин (о чем они думали, что чувствовали, как решались, — мы не узнаем; скорее всего, это и не интересовало никогда и никого). А в 1936 появляется закон, вводящий уголовную ответственность за то же, что разрешили шестнадцатью годами раньше… а потом в 1955-м снова разрешают, и к 1959 году по статистике на одну женщину детородного возраста приходится 4 прерывания беременности. Такие дела.

Демографическая политика — она, прежде всего, политика. Вы никогда не задумывались, откуда взялась более или менее современная модель городской нуклеарной семьи — мама-папа-один ребенок? Ну, два. Странно было бы предположить, что так сложилось в результате тотального воздержания молодых и здоровых людей… а безопасной и надежной контрацепции в 50-60-е почти что и не было… В окружении каких призраков проходила жизнь трех поколений и что они, вольно и невольно, оставили нам в наследство — вот о чем иногда стоит подумать (пренебрежение к жизни, своей и чужой, имеет в нашей истории много источников, этот — далеко не единственный).

Вот и получается, что наш герой — и не спрашивайте, почему «медработник» чаще женского пола, вы знаете — действительно герой (заодно с представителями других профессий, которые «в буднях великих строек» тоже сплошь и рядом делали невозможное). Служит делу, отчитывается перед райздравом, с 1937 года еще и выдает листки временной нетрудоспособности, то есть обладает некоторой властью над подотчетным «населением». Сверхзадача — не столько помощь в страдании, сколько «возвращение в строй», а как иначе, госзаказ! Удивительно не то, что из практики отечественного здравоохранения исчезла душа или представление о человеческом достоинстве — там в анамнезе травма на травме, все залито хлоркой–карболкой, разговаривать еще тут с ними, вы к кому, женщина?

Удивительно, что каждый из нас знает хотя бы одного хорошего врача, а иногда и больше. И вот как это неравнодушие, способность сострадать, внимание к деталям и готовность постоянно учиться сохранились и передались — поистине тайна. И мы любим и уважаем своих прекрасных докторов, которых порой долго ищем и находим, а порой встречаем почти случайно. Им сейчас непросто, ибо новые демоны вселились в систему здравоохранения. Хочется верить, что среди всех испытаний и тотального расчеловечивания «наши» снова явят чудеса профессиональной жизнестойкости. Так уже бывало.

Однако засилья неоднозначной фигуры помощника-абъюзера на всех этапах нашей социализации это не отменяет. И вот теперь самое время перейти к самой мастерской. На эту тему можно было бы работать «хирургически», выстроив понятную логику: мы с детства получали помощь так и от таких фигур, что эти образы и модели, неизбежно разместившиеся в нашем внутреннем мире, обязательно проявляются в профессиональной работе. Не каждый день, не со всеми, но куда же они денутся, внутренние репрезентации «опасного помощника»? Признавать это не хочется, но…

Однажды, еще во времена работы в должности научного сотрудника одного психиатрического НИИ, позвонил мне знакомый режиссер и попросил показать «кусочек атмосферы» любого отделения ему и нескольким актрисам. Режиссер был моим старым другом, ему предстояло ставить спектакль по пьесе, в которой главная героиня «сошла с ума от любви». Стало быть, часть действия должна была происходить в «доме скорби». К счастью, четыре актрисы личного опыта в этой сфере не имели, но традиция русского театра требовала достоверности. Мне было несложно договориться с коллегами так, чтобы этот визит был для их пациентов не во вред, а стал бы для них чем-то вроде вечернего развлечения: в любой больнице тоскливо вечерами. Была у нас и достойная легенда — что-то про социологическое исследование и бытовые условия, — были, конечно, и белые халаты, а беседовать с больными (разумеется, в присутствии врача) должна была я.

Сгущались зимние сумерки, когда я вела слегка нервозных и потому щебечущих без умолку актрис заледенелой тропкой по территории огромной больницы. Мне-то было не впервой проходить под этими старыми деревьями, здороваться с отбывающими по домам сотрудниками, поглядывать на окна тех отделений, где случалось бывать по работе. А вот с моими гостями что-то начало происходить сразу за воротами. Щебет затих, выразительные личики осунулись…

Мы провели в гостеприимном отделении около часа. Больные — это были женщины, сошедшие с ума вовсе не от любви, — были очень довольны и приглашали заходить еще. Коллега в дверях шепнула: «Как ты их настроила правильно! Ни одного лишнего движения — и не скажешь, что театральные!» «Театральные» выглядели в конце совсем неважно. А ведь ничего страшного — в общепринятом смысле слова — мы не видели, нас даже чаем на дорожку напоили в ординаторской. И на тридцать лет запомнилось тихое: «Как вы все тут живете?» А еще заставил задуматься — и крепко — комментарий друга-режиссера:

«Я тебя, Катька, сто лет знаю, и никогда не слышал у тебя такого голоса. Когда ты разговаривала с этими бедными тетками, у меня просто мороз по коже шел. Они-то были такие, какие есть. Ну, пристукнутые, под препаратами, халаты байковые. А у тебя появился этот жуткий профессиональный голос, и ты стала похожа на всех лечащих врачей сразу, брр!» Друг-режиссер, в отличие от своих актрис, по семейным обстоятельствам был вынужден познакомиться с этой неповторимой манерой — думаю, в жанре «беседы с родственниками больного».

Лирические бредни про то, как «сходят с ума от любви», не увидели сцены — тогда пьесы легко и часто запрещали, так что пользы великому искусству мы не принесли. Наверное, романтизированный взгляд на психиатрию и все с нею связанное нужен зрителю-читателю зачем-то. Наверное, так ему хоть чуть-чуть уютней жить на этом свете. Здесь не место всуе поминать «Историю безумия» Фуко, «Вальпургиеву ночь или шаги Командора» Венички Ерофеева и уж тем более Кена Кизи с его гнездом кукушки. Но если учеба и работа в какой-то момент приводила нас за глухой бетонный забор, у нас, скорее всего, есть и «жуткий профессиональный голос». И вроде бы, для работы с психотерапевтическими клиентами он не нужен и даже вреден, но ведь трудом нажит! Вот и ждет своего часа, как уже давно не нужный белый халат — очень полезная вещь, если надо кого-то навестить в больнице…

Но и у психолога-практика, не работавшего в клинике, есть свои искушения.

Не замечали ли вы, дорогие коллеги, как часто и легко тема «передачи клиенту ответственности» оборачивается до боли знакомым «сам виноват»?

А вот еще интересный вопрос: кого видит в нас клиент, не имевший раньше опыта работы с психотерапевтом и поневоле строящий свои ожидания по аналогии с другими моделями «оказания специализированной помощи»?

И если он поначалу — будем надеяться, что все же только поначалу — видит это, то не подыгрываем ли и мы ему невольно?

Представлялось важным поискать решение в стороне от тематики травмы или power abuse — три часа в большой группе не казались адекватным форматом. Мне важно было создать возможность — без токсичного стыда и «ухода в глухую несознанку» — контакта с опасной, неприятной, нарушающей границы, авторитарной, обвиняющей частью профессиональной роли. И уж признав, что да, есть и такая, можно было подумать о способах за ней присматривать. В этом нам очень помогли самостоятельно сконструированные по аутентичной фольклорной модели заговоры против превращения в оборотня, но об этом чуть позже.

Разогревы были сфокусированы на опыте получения помощи, теме «опасного помощника»: к примеру, в парах предлагалось «вспомнить ситуацию, когда кто-то должен был помочь по долгу службы — врач, или госслужащий, или иной человек «при исполнении» — и действительно помог, такое бывает. Рассказы по две минуты, шеринг с акцентом на мгновенно вспыхнувшие чувства. А на следующем шаге было предложено вспомнить какой-то из случаев, когда участники только еще готовились обратиться куда-то, где обязаны помочь, это их работа — будь то медицинское учреждение, полиция или коммунальные службы. А вопрос был о том, какое состояние участники у себя вызывали, собираясь туда пойти или позвонить — шеринг по обеим частям. Вспомнили и о том, каких «хелперов» мы сами испытали на себе, и о том (это уже в четверках), какие самые дикие, ни в какие ворота не лезущие истории мы знаем о других специалистах помогающих профессий… Понятно, что знаем, скорее всего, от клиентов — и не всему можно безоговорочно доверять. Скорее, к этому стоило отнестись как к нарождающемуся клиентскому фольклору — не забывая при этом, что из этого же материала сотканы и ожидания, в том числе и ожидания от нашей работы…

Вот и настала очередь психосоциодраматического исследования по нескольким важным вопросам: в чем клиенты подозревают нас, в чем — мы их? Как нам видится типаж психотерапевта, к которому мы бы ни за что на свете клиента не отправили?

Ну, и главный вопрос: кого из них, «опасных помощников», мы порой ощущаем (узнаем) в себе? Участковая Врачиха, Усталый Фокусник, Садист-правдолюбец, Просветитель с Розгами — это далеко не все, кого удалось опознать, были и другие. И немало…

Для серьезного прикосновения к теме времени оставалось не так много, поэтому для желающих ненадолго открылась возможность повстречаться со своим «хелпером-оборотнем».

На одном стуле располагался, собственно, он (она), и можно было со стула «Я как профессионал» задать несколько вопросов. Например, спросить прямо: кто ты мне? Откуда взялся? Что даешь и что отнимаешь? Перед нами прошли разные версии и разные типажи, но самым ценным было как раз то, что эту внутреннюю фигуру можно было услышать, увидеть и даже понять, по какому «зову сердца» и из какого «цитатника» она явилась. Одна из наших находок — отчетливое впечатление: у этих не слишком симпатичных фигур есть что-то, чего нам как будто не хватает. Сила, власть? Безнаказанность? Восхитительное чувство своей правоты?

Пора было подумать и о каком-то способе присматривать за этими…сущностями. И здесь позволю себе лирическое отступление в тему оборотней.

Конечно, готовясь к мастерской, я полазила по всяческим интернет-ресурсам — надо же было понять, что известно современному человеку о традиционных способах обходиться с проблемой. И вот что поразило мое воображение, вот что озадачило: в большинстве источников речь шла не о том, как противостоять оборотню или распознать его. О нет! Речь шла о том, как им стать. И хотя рекомендации выглядели смехотворно — попасть в зоопарк после полуночи и добиться укушения волком, к примеру — но дела это не меняет. Ведь если вдуматься, зачем становиться волком-оборотнем? За каким, простите, ресурсом шастать ночью в зоопарк, быть укушенным, совершать после этого еще массу нелепейших действий? Ответы пугающе понятны: за силой и властью, за безнаказанностью, за правом жить в двух мирах, ничего не желающих знать друг о друге… В общем, точки соприкосновения нашлись.

И оставаться бы нам в пределах этой рефлексивной позиции, если бы не попался совершенно чудесный заговор, предлагающий с волком не биться, а отказаться от попыток у него что бы то ни было занимать, как бы то ни было использовать его силу и возможности. Вот одна из версий этого текста:

«На море, на Окияне, на острове Буяне светит месяц на осинов пень, в широкий дол, в зеленый лес. Около пня бродит волк лохматый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит.

Месяц-месяц, золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтобы они серого волка не брали и теплой шкуры с него не драли! Слово мое крепко и лепко, ключ, замок, язык»

Мы разобрали этот красивый текст по косточкам, сравнили с другими заговорами, поразились элегантности решения.

Подумайте: волк и охотящиеся за его шкурой, желающие отнять его силу, право проливать кровь и прочие завидные свойства — не встречаются. Месяц-золотые рожки видит и волка у осинового пня, и алчущих охоты на него. И именно к Месяцу обращено заклинание: не дай им встретиться, не дай ни зверю, ни гаду, ни человеку воспользоваться теплой шкурой волка в своих интересах. Волк должен остаться в своем мире, тогда он просто волк. Не самое милое животное, но и страшного ничего не случится.

В нашем случае можно говорить об отказе от коллективного ресурса «хелпера-агрессора»: я знаю, что ты во мне есть, но я не стану пытаться пользоваться твоей силой в работе, а возможно, даже найду тебе занятие вне ее. Участники мастерской образовали подгруппы «по сортам» обнаруженного в себе «опасного помощника». А потом каждая подгруппа сочинила заговор, которым можно и защитить, и приструнить этого кого-то очень важного, отказаться от его — такой привлекательной! — силы и власти… Конечно, было много находок. Конечно, стоял смех — громкий и непочтительный смех взрослых, умных и понимающих.

А не так давно Татьяна Солдатова опубликовала в ФБ текст, прямо и косвенно навеянный этой мастерской. Это текст от первого лица, из роли самодовольной дамы, с припевом «яжпсихолог»: «И то, что вы сейчас обо мне думаете, я тоже понимаю, Яжпсихолог. Это зависть вами движет. Еще обыденное мышление, которое не позволяет достичь успеха. Это тоже лечится. А еще у вас травма. Возможно, очень ранняя. Не спорьте, доктор сказал в морг — значит в морг. А психолог сказал травма — значит травма. На терапию! Яжпсихолог, я знаю истину, ну че ты со мной споришь, это ты борешься за лидерство сейчас» (Это маленький фрагмент, там еще много смешного и точного). Знакомый голос, не правда ли?

Лучший способ присмотреть за своим внутренним «опасным помощником» и не стать «как он» — найти этой фигуре место и название, означить, озвучить, закавычить — и это как раз то, что у психодраматистов получается хорошо. Мы имеем опыт ненасильственного укрощения своих не самых любимых частей — и опыт смирения, когда понимаешь, что заниматься этим, видимо, придется всю жизнь…

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

Покаяние и стыд: опыт агиодраматического исследования

Огороднов Леонид

Огороднов Леонид

Психолог, психодрама-терапевт, социодраматург, тренер Института Тренинга и Психодрамы. Образование Психолог (Московский государственный социальный университет, 1998), Психодрама-терапевт (Институт психодрамы и ролевого тренинга под руководством Е.В. ...

Есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд — слава и благодать.
Сирах. 4:25

Начну с описания отличий между чувством вины и стыдом, поскольку их часто путают. Действительно, одно и то же действие или бездействие может сопровождаться одновременно и чувством вины, и стыдом. Однако существуют случаи, когда чувство вины не сопровождается чувством стыда, и наоборот, переживанию стыда не сопутствует переживание вины.

Чувство вины возникает как психологическая реакция на нанесение реального или воображаемого вреда кому-либо (человеку, группе людей, себе самому), либо в случае нарушения запретов, принятых как часть собственной личности (например, заповедей Господних).

Стыд предполагает соотнесение своего поведения с собственными личностными качествами и возникает тогда, когда поведение разрушает положительный образ Я: «я грязный (грязная), глупый (глупая), некрасивый (некрасивая), слабый (слабая), трусливый (трусливая) и проч.». Стыд предполагает, кроме того, наличие внешнего судьи (реального или воображаемого), разоблачения со стороны которого мы боимся. Я вполне могу, не особо о том печалясь, признаться себе, что я слабый или трусливый, но если об этом узнает кто-то еще, я сгорю со стыда. Поэтому человеку, переживающему стыд, хочется стать как можно менее заметным, сжаться в комочек.

Если я наступлю соседу в метро на любимую мозоль, я буду чувствовать себя виноватым, поскольку вижу, как ему больно; однако вряд ли я почувствую стыд, поскольку  это действие никак не задевает мою самооценку. И наоборот, если я выйду с выступлением перед большой аудиторией, позабыв застегнуть ширинку после туалета, я по всей вероятности буду переживать стыд («я грязный»), однако вряд ли я почувствую себя виноватым, поскольку я никому не нанес никакого ущерба.

Немного в сторону. Совершение «бесстыдных» поступков – частый мотив в житиях святых, в основном, юродивых: «Для большего же обнаружения своего мнимого безумия, отлагая человеческий стыд, много раз ходил он по базару нагой, как бы бесплотный, истинный подражатель бесплотным» (житие Симеона Юродивого, по Димитрию Ростовскому). Здесь интересно несколько моментов. Во-первых, Симеон, как сказано в тексте, таким поведением подтверждает свое мнимое безумие. Во-вторых, он провоцирует агрессию и, возможно, похоть у окружающих, тем самым демонстрируя им отсутствие у них смирения. Наконец, интересно, что сам Симеон, «истинный подражатель бесплотным», стыда, по всей видимости, не чувствует, поскольку у бесплотного существа нет стыда за свое тело, присущее существам плотским.

Однако вернемся к теме. В  более сложных поведенческих случаях стыд и вина, действительно, ходят рука об руку. Если я в сердцах обругаю свою жену, то через какое-то время я буду, с одной стороны, чувствовать себя виноватым, видя ее обиду; с другой стороны, мне будет стыдно за то, что я плохой муж (или, например, за то, что не умею сдерживать свои чувства). В данном случае одно и то же поведение сначала оценивается с точки зрения величины ущерба, нанесенного другому человеку, а затем делается вывод о собственных качествах. «Я обидел свою жену» (вина), следовательно «я плохой муж» (стыд). Если такая связка существует во внутреннем пространстве человека, стыд и вина трудноразличимы, что создает некоторые сложности для психотерапевта.

Но прежде, чем говорить о стыде с точки зрения психотерапии, хотелось бы сказать несколько слов о религиозной точке зрения на стыд.

В первых же главах книги Бытия упоминается стыд: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт. 2:25). Первые люди безгрешны, поэтому невинны. Телесная нагота не вызывает у них нечистых помыслов. Здесь нет ни вины, ни стыда, Адам и жена его (еще без имени) не преступили еще заповеди, поэтому нет вины; они по-детски целостны, они «одна плоть», поэтому нет стыда. Им нечего скрывать ни друг от друга, ни от Бога. Но вот происходит обольщение и следующее за ним грехопадение: змей обольщает жену Адама, она –самого Адама. Заповедь нарушена. Первой же реакцией наших прародителей становится стыд: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт. 3:7)

Поскольку змей обещал им в качестве награды познание (приобщение к опыту) добра и зла, то мы видим, что нагота (в других толкованиях – половая разделенность) оценивается и переживается как зло. «Я наг (иной, чем ты), это плохо, и ты это видишь. Мне стыдно». В мир входит стыд как плод греха – люди, во-первых, перестают быть одной плотью, отпадают друг от друга, во-вторых, они отпадают от Бога, чью заповедь они нарушили.

Помимо стыда друг перед другом, они испытывают стыд и перед Богом: «И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая.

И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: [Адам,] где ты?
Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся.»
(Быт. 3: 8-10)

Замечу, что это не стыд за совершенный проступок, это опять-таки стыд за свою наготу или отделенность, инаковость. Бог перестает быть Отцом, Творцом, теперь Он рассматривается как судья или свидетель позора.

А вот в отношении своего проступка Адам и его жена испытывают, по всей видимости, вину. Это видно по тому, что они пытаются переложить ответственность на кого-то другого. Только вину можно попробовать переложить на кого-то, в случае стыда это не получится: «Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел.» (Быт 3:12) То есть Адам пытается переложить вину, во-первых, на жену, а во-вторых, на самого Бога («А зачем Ты мне дал такую жену?») И это притом, что его объективная ответственность выше, чем у жены: она знала о заповеди только со слов Адама, сам же он получил ее непосредственно от Господа. Жена Адама, в свою очередь, сваливает вину на змея. В результате все персонажи (змей, Адам и его жена, отныне нарекаемая Евой) получают наказание.

Отмечу нераскаянность Адама и его жены, имеющую самое прямое отношение к нашей теме. Если бы они, вместо того чтобы прятаться от Бога, нашли в себе мужество покаяться в преступлении заповеди, история человечества была бы совершенно иной.

В Православии большинство Святых Отцов различают стыд как голос совести, звучащий вследствие совершенного греха или греховного помысла и ложный стыд, препятствующий осознанию греха и тем самым  увеличивающий его тяжесть. Такое объяснение стыда встречается уже в неканонической ветхозаветной Книге Премудрости Иисуса сына Сирахова:

«Наблюдай время и храни себя от зла — и не постыдишься за душу твою: есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд — слава и благодать.
Не будь лицеприятен против души твоей и не стыдись ко вреду твоему.»
(Сирах. 4: 23-26). И далее: «Не противоречь истине и стыдись твоего невежества. Не стыдись исповедывать грехи твои и не удерживай течения реки.»(Сирах. 4: 29-30).

В главах 41 (19-29) и 42 (1-14) Иисус Сирахов разворачивает мысль о том, чего нужно и чего не нужно стыдиться. Поскольку текст слишком велик по объему для этой статьи, я предлагаю читателю ознакомиться с ним самостоятельно.

Св. Антоний Великий, основатель монашества, продолжает мысль Иисуса Сирахова: «Святое Писание удостоверяет, что стыд бывает двоякого рода: один, от которого рождается грех; а другой, от которого происходит слава и благодать. Стыдение сделать грех есть истинный и спасительный стыд; стыд же, из которого рождается грех, есть стыдение, препятствующее приводить в исполнение заповеди Божии. Ничего не стыдись делать, что согласно с волею Божиею, и в деле истины не таись; не бойся возвещать учение Господне, или словеса премудрости, и не стыдись грехи свои открывать духовному отцу своему.» (Добротолюбие, т.1, слово 1, 76)

О том, что роль внешнего судьи, наблюдателя, оценивающего поведение человека, может быть благотворна, рассказывается в следующем эпизоде из жития преп. Ефрема Сирина: «Принужденный трудами рук своих снискивать себе пропита­ние, он не почел для себя уничижением наняться в работники к содер­жателю бани. По соседству с домом, в котором он поселился, жила одна женщина бесчестного поведения, которая один раз вступила с Ефремом в непристойный разговор, желая склонить его ко греху. Су­ровые слова, сказанные им на первое покушение женщины, только усилили ее бесстыдную наглость. Но Ефрем, предложив совершить грех посреди города, у всех на виду, тем самым искусно заставил ее ска­зать, что она стыдится людей, и воспользовался ее ответом, чтобы обратить ее на путь добродетели, и сильными словами сумел возбу­дить в ее сердце стыд и страх Божий. «Если мы, – сказал он, – сты­димся людей, то не более ли должны стыдиться и бояться Бога, Кото­рому известны и сокровенные мысли людей, и Который некогда приидет судить всех и воздать каждому по делам?» Тронутая этими словами женщина молила преподобного наставить ее на путь добродетели и, по совету Ефрема, удалилась в один из ближних монастырей.»

В наших целях удобно будет различать спасительный стыд, ведущий к Покаянию и ложный стыд, от Покаяния уводящий. Стыд в сочетании со смирением ведет к Покаянию, а стыд в сочетании с гордыней ведет к греху. Спасительный стыд очищает, ложный – разрушает.

Антитезой стыду, по справедливому замечанию Лиз Бурбо, является гордость – чувство, при котором человеку хочется продемонстрировать окружающим свои достижения или личные качества. Я не буду вдаваться в анализ различий между гордостью и гордыней, поскольку гордость не является целью терапии стыда. Скажу только, что в   синодальном переводе Нового Завета греческий текст, переведенный словом  «гордость», всегда имеет отрицательную коннотацию. Однако гордость в ее современном положительном понимании, гордость, которая не противопоставляется смирению, в Новом Завете также присутствует. Это чувство обозначается греческим словом «kauchsiV» («кАйхисис») и обычно переводится как «хвала», «похвала» или «хвалиться», хотя у него есть и прямое значение «гордость». См. у ап. Павла: «Ибо похвала наша сия есть свидетельство совести нашей, что мы в простоте и богоугодной искренности, не по плотской мудрости, но по благодати Божией, жили в мире, особенно же у вас.» (2 Кор. 1: 12). И там же: «Я много надеюсь на вас, много хвалюсь вами.» (2 Кор. 7:4)

О том, что гордость, в отличие от гордыни, не противостоит смирению, свидетельствует следующий отрывок из Послания к Римлянам: «Итак я могу похвалиться в Иисусе Христе в том, что относится к Богу, ибо не осмелюсь сказать что-нибудь такое, чего не совершил Христос через меня, в покорении язычников вере, словом и делом,
силою знамений и чудес, силою Духа Божия, так что благовествование Христово распространено мною от Иерусалима и окрестности до Иллирика.»
(Рим. 15:17-19)

С психологической точки зрения, стыд можно определить как страх разоблачения поведения или личностных качеств, субъективно оцениваемых как отрицательные. Принципиальных различий в механизмах возникновения истинного и ложного стыда не существует. Разница состоит в интенсивности страха осуждения, который может влиять на самооценку и на осознанность (целесообразность) поведения. В ситуации психотерапии мы имеем дело исключительно с ложным стыдом, поскольку человек, испытывающий целительный стыд, не испытывает потребности в помощи, он способен сам скорректировать свое поведение и мировосприятие таким образом, чтобы не страдала его самооценка.

Целью психотерапии при работе с чувством стыда является достижение клиентом адекватной самооценки, что предполагает 1) принятие ответственности за свое поведение и 2) различение поведения и личности. Подчеркну, что речь идет не обязательно о повышении самооценки (хотя обычно самооценка стыдящегося человека снижена), но о приведении самооценки в соответствие с реальностью. Задача осложняется тем, что поведение, за которое клиент должен принять ответственность, а иногда и сам стыд, не всегда хорошо осознается клиентом. Но даже если клиент знает, о чем идет речь, ему трудно говорить об этом, особенно в условиях групповой работы.

Однако другого пути исцеления от разрушающего стыда, кроме как рассказать терапевту и группе о том, что произошло, не существует. Для того чтобы это произошло, необходимо огромное доверие клиента к терапевту и группе, а это доверие, в свою очередь, возможно только тогда, когда клиент верит, что его рассказ не будет воспринят с осуждением или осмеянием. Создание атмосферы доверия или, по-христиански, любви – основная задача терапевта. Если это получается, то сам рассказ клиента о постыдном происшествии становится целительным, человек принимает ответственность за свое поведение. Вторая задача психотерапии – различение поведения и личности – решается в тот момент, когда клиент всей душой, всем телом чувствует, что его принимают как полноценного человека, несмотря на его мнимые или реальные ошибки.

Из интервью с участницей агиодрамы:

ЛО: Давай теперь поговорим об агиодраме.  Я тебя прервал, ты начала говорить, что агиодрама для тебя – это разновидность психодрамы…

Инна: Да, и терапевтический эффект она дает глубокий.

ЛО: Ты ходишь уже более полугода, ты один из «старожилов» агиодрамы, я не считал, сколько раз ты была, но явно больше десяти, ты чаще других участников была протагонистом. Чьи драмы тебе особенно запомнились?

Инна: Мои.

ЛО: J А кроме них?

Инна: Была драма…Я не помню святую…Там была встреча протагониста со святой… Протагонистом была Н.

ЛО: Это была Параскева Римская.

Инна: Параскева, да.

ЛО: И что тебя зацепило?

Инна: Меня зацепила возможность агиодрамы проработать глубокую внутреннюю травму. Искреннее отношение к религии, к выбранному святому позволило добиться такого доверия, что человек открылся самому себе в группе.

ЛО: Доверие к святому позволило…

Инна: …открыться и проработать травму, к которой человек шел долгие годы и подобраться, я так думаю, не мог.

В агиодраме, о которой вспомнила Инна, мы договорились с протагонисткой, глубоко верующей воцерковленной женщиной (назовем ее Н.), о постановке жития блаженной Параскевы Римской. Не стану пересказывать житие, поскольку до его постановки дело так и не дошло. Тем не менее, я считаю эту агиодраму одной из самых очевидно результативных в моей практике.

В качестве разогрева и для фокусировки темы работы я попросил протагонистку поговорить со святой, сформулировать свою проблему. Но она не смогла обратиться к ней, объяснив, что и в жизни уже давно не может молиться к этой любимой ею святой. Тогда я попросил протагонистку просто идти к участнице группы, играющей роль Параскевы Римской из дальнего угла комнаты, и остановиться на расстоянии, которое символизировало бы психологическую дистанцию. Клиентка остановилась на значительном расстоянии и сказала, что дальше ее не пускает что-то, чего она очень боится. Стало очевидно, что духовная роль «Молящейся» чем-то блокирована, и в такой ситуации переход к обычной для агиодрамы постановке жития стал бессмысленным. Нужно было исследовать то, что мешает обратиться к святой. Этому исследованию, проведенному в русле классической психодрамы, мы и посвятили большую часть времени.

Я получил разрешение протагонистки и могу, не нарушая правила конфиденциальности, описать суть внутреннего конфликта. Более 20 лет назад Н сделала аборт. Будучи глубоко верующей, Н. много раз исповедалась в этом грехе, однако чувство вины (или то, что Н. воспринимала как чувство вины) не оставляло ее на протяжении многих лет. Именно это чувство и не давало ей возможности обратиться за помощью к св. Параскеве. Она считала себя недостойной заступничества святой. Именно это обстоятельство – ощущение себя «недостойной» и навело меня на мысль, что в основе проблемы лежит не только и не столько вина, сколько стыд.

Мы поставили символическую фигуру барьера, не пускающего Н. к святой. Я попросил Н. сыграть роль барьера. Долгое время протагонистка не могла вымолвить ни слова. Работа была мучительной и для Н., и для группы и для меня. Так обыкновенно бывает в работе со стыдом – признаться в чем-то постыдном страшно даже одному человеку, тем более страшно совершить такое признание перед группой. Затаенный стыд становится «жгучим», человек боится «сгореть со стыда». (Ничего подобного не происходит в работе с чувством вины, если оно не связано со стыдом). Однако наша группа существовала не первый месяц, Н. хорошо знала ее участников и доверяла им. В конце концов искреннее желание участников группы помочь Н. победило стыд.  Протагонистка разрыдалась и начала говорить.

Оказалось, что более глубокой, чем сам факт аборта, причиной духовной проблемы Н. было то обстоятельство, что Н. не знала, кто отец ребенка. Н., на момент аборта молодая женщина, вела вольный образ жизни, встречалась с несколькими мужчинами одновременно, и не знала, кому из них обязана беременностью. Позже, более глубоко приняв веру, Н. устыдилась своего бурного прошлого, однако этот стыд, как непереносимый, был вытеснен чувством вины перед ребенком. В результате Н. и после аборта стыдилась ребенка, не давала ему места в своем сердце, то есть продолжала его убивать.

Пока этот стыд не был осознан, Н. лишала себя возможности действенного покаяния. Она попросту не знала, в чем надо каяться – раскаявшись в аборте и искренне обещая, что этого не повторится, она не решала проблему стыда за ребенка, уничтожающего память о нем. Введя фигуру нерожденного ребенка, заменившую барьер, мы разобрались в этих чувствах, отделили вину от стыда. Н. смогла принять нерожденного ребенка, несмотря на его «постыдное» происхождение. Из роли ребенка Н. простилась с матерью и переместилась из позиции барьера, мешающего протагонистке обратиться к Параскеве, за спину Параскевы, под ее покровительство. Тем самым, ребенок, с одной стороны, обрел свое место в жизни и в памяти Н.,  а с другой стороны, была восстановлена возможность молитвенного общения протагонистки со святой.

Давайте посмотрим, что здесь произошло с точки зрения теории ролей. Ядром агиодрамы было покаяние, и в нем явно выделяются три уровня: психологический, представленный виной перед ребенком; социальный, представленный стыдом перед окружающими за свое поведение; трансцендентный, представленный сознанием греха перед Богом. Церковное покаяние состояло в том, что Н. каялась перед Богом в том, что она присвоила себе божественное право решать, кому рождаться, а кому – нет. Этот грех был ею озвучен на исповеди. Результатом должна была бы быть внутренняя работа, сходная с работой горевания, приводящая к принятию своей ответственности и «отпусканию» младенца. Однако эта работа была скована чувством стыда за ребенка. Конфликт психологических ролей привел к тому, что блокировались и некоторые духовные роли, в той части, в которой они касались молитвенных просьб: «если я после покаяния все еще мучаюсь виной, значит, Бог не простил меня, и я не могу ничего просить у Него для себя». (Уточню, что этот запрет не касался, к примеру, молитв о близких). С течением времени этот запрет был перенесен и на обращение к некоторым святым.

Это была самая одна из самых терапевтичных, ориентированных на тему работ из всех проведенных мною агиодрам. Изначально заключенный контракт – прочувствовать жизненные выборы святой – сменился другим контрактом – исследовать и, по возможности, снять барьер, мешающей обратится к святой. Я сознательно минимизировал постановку жития, поскольку знал, что образ святой у протагониста уже сформирован. Вплоть до разрешения внутреннего конфликта, связанного с фигурой ребенка, я ни разу не поменял ролями протагонистку и исполнительницу роли Параскевы.  Задачей, в отличие от классической психодрамы, было не получение ресурса от святой, а снятие блоков, препятствующих молитвенному общению.  Психодраматическая Встреча Н. и св. Параскевы стала возможной благодаря безмолвному присутствию святой, благодаря доверию к Богу и Его святой. Постановки сцен из жития св. Параскевы в этом случае не требовалось, потому что доверие к ней, ради которого мы и ставим жития, существовало изначально. Но само присутствие святой задавало специфически агиодраматическую составляющую действия.

Особо отмечу, что описанная выше работа не подменяет таинства Покаяния. С религиозной точки зрения ее можно рассматривать как часть подготовки к Таинству Покаяния. Поскольку я общался с Н. и после завершения агиодраматического цикла, я знаю, что она обращалась к своему духовнику с этой темой.

С согласия Н. я опубликовал описание этого случая на миссионерском портале протодьякона Андрея Кураева и на форуме одного терапевтического сайта. Мне хотелось бы закончить статью объяснением своей позиции в связи с двумя возражениями, поступившими, соответственно, от верующего и от психотерапевта. Вообще, возражений было много, но эти два показались мне наиболее существенными.

Сначала попробую соотнестись с возражениями своего коллеги.

alexey5351 пишет:

Описанная Вами Н. с ее историей — это классический виноватый человек Фрейда, предрасположенность и симптоматика, на мой взгляд, близки к депрессивным (с психодинамической точки зрения). Корни ее состояния могли формироваться задолго до того, как она приняла решение об аборте.

То есть с тем, что ее мучает, вполне можно работать как в индивидуальной, так и групповой терапии, без какой бы то ни было трансцендентности. Почему для нее именно агиодрама эффективна, а не индивидуальная терапия? Что происходит с глубокими, хроническими вещами, которые привели ее к этой точке? Или она пошла в результате работы в группе в церковь, покаялась, и все как рукой сняло. Покаяние необходимо и достаточно в лечении психологических расстройств?

Фрейду, наверное, никогда не простится его широко растиражированная фраза о том, что «кто спрашивает о смысле жизни, тот болен». Классический психоанализ, с его представлением о религиозных чувствах как об одном из проявлений Супер-Эго, менее других методов психотерапии подходит для работы с переживаниями верующих. Исходя из психоаналитических классификаций, любого человека, отправляющегося на исповедь, придется причислить к категории виноватых, добавив сюда еще и мазохистские тенденции, коль скоро этот человек специально ковырялся в себе, чтобы обнаружить, в чем он виноват. Если же он это делает регулярно, то к генерализованной вине и тревоге нужно еще присовокупить гипотезу об обсессии. И к этой категории «больных» придется причислить несколько сотен миллионов верующих.

Игнорируя попытки поставить диагноз на расстоянии, не премину выразить согласие с фундаментальным тезисом психоанализа: действительно, истоки любой психологической проблемы лежат в прошлом. Я согласен и с тем, что одно и то же травматическое событие разными людьми переживается по-разному, в зависимости от характера ранней детской травматизации. Отсюда, однако, не следует, что для  решения психологических проблем неизбежно путешествие в прошлое. Существуют десятки направлений психотерапии, не обращающихся к детским переживаниям клиента, и, тем не менее, доказавших свою эффективность. Перечислю наиболее известные и влиятельные: гештальттерапия, гуманистическая психотерапия, НЛП, символдрама, телесноориентированная  терапия, весь комплекс когнитивно-бихевиоральных методов и проч. Психодрама, как метод чрезвычайно гибкий, позволяет ведущему выбирать способ взаимодействия с протагонистом. Мы можем отправиться в путешествие по ранним переживаниям клиента, но можем также решить проблему во вневременной символической реальности. Агиодрама, как разновидность психодрамы, работает преимущественно с символической реальностью.

Соглашусь и с тем, что «можно работать как в индивидуальной, так и групповой терапии, без какой бы то ни было трансцендентности». Вернее можно было бы, если бы контракт был изначально заключен на работу с чувством вины и стыда. Однако в данном случае контракт предполагал исследование причин, мешающих протагонисту молиться. Работать «без какой-либо трансцендентности» означало бы совершить грубейшую профессиональную ошибку, состоящую в игнорировании религиозных чувств клиента.

«Или она пошла в результате работы в группе в церковь, покаялась, и все как рукой сняло?».  Во-первых, вряд ли мы можем ожидать, что у верующего человека покаяние «как рукой снимет» переживания по поводу последствий аборта. Во-вторых, у воцерковленного человека исповедь не бывает единичной, Покаяние – это длительный труд. То, что нам удалось, как я надеюсь, сделать – это, выражаясь психоаналитическими терминами, вывести из бессознательного, осознать вытесненный стыд: «где было Оно, там стало Я». Психологическое состояние клиентки после терапии можно описать молитвенными словами из 50-го Псалма: «Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мной есть выну» («Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония  мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.») Именно такое умонастроение клиентки (более полное сознание греха и надежда на очищение)  можно считать достижением этой психотерапевтической сессии.

«Покаяние необходимо и достаточно в лечении психологических расстройств?» – И опять я соглашусь с невысказанным тезисом: да, одного покаяния недостаточно. Но дальше выскажу поистине еретическую для большинства психотерапевтов мысль: да, верующий человек, живущий полноценной  церковной жизнью, в подавляющем большинстве случаев может обойтись без нас, коллеги. Этим тезисом я, пожалуй, закончу заочную беседу с психологом и перейду к прениям с людьми верующими.

Начну с прямо-таки поэтического поста, опубликованного на миссионерском сайте о. Андрея Кураева.

Елена Фил. пишет:

Разве Вы не читали Святых Отцов — не нужно ничего представлять и импровизировать?
Тем более играть на сцене?

Не нужно символически изображать абортированных младенцев…

И передавать их Святым. Нет такого в святоотеческой литературе… Не нужно, понимаете?

К сожалению, это часто встречающаяся в среде верующих точка зрения, согласно которой опыт психотерапии и религиозный опыт несовместимы. Разумеется, у Святых Отцов нет ни одного высказывания по поводу психотерапии, просто потому, что подавляющее большинство их психотерапию не застало, а современные нам Святые Отцы не очень интересовались этой темой. Но даже если отнести, к примеру, нелицеприятные высказывания св. Иоанна Кронштадтского об интеллигенции к психотерапевтам, то и в этом случае нужно констатировать, что эти высказывания представляют собой не вероучительные истины, а теологумены, то есть частное мнение святого как человека. К такому мнению можно относиться с уважением, но с ним можно и не соглашаться. Именно теологумены разных святых, в отличие от высказываемых ими в Духе вероучительных истин, могут противоречить друг другу. (Однажды Серафима Саровского спросили, может ли он ошибаться. «Когда говорю от себя – могу ошибаться, когда говорю в Духе – нет, не могу», — ответил святой).

Елена Фил.:

Неужели со своим «спектаклем» будете по храмам ездить, чтобы женщины, у которых вина после абортов не проходит, ходили к Вам в спектакль — передавать мысленно абортивных младенцев к св. Параскеве.
Не нужно устраивать спектакль из покаяния!!!

Судя по тому, что Елена называет психодраму «спектаклем», суть этого метода психотерапии ей не знакома. Нет смысла вдаваться в длительные объяснения, скажу только, что психодраматическая постановка, в отличие от театральной, не имеет эстетических целей. Следуя логике Елены, мы дойдем до того, что и Литургию назовем спектаклем – там тоже распределены символические роли.

Существеннее вопрос о том, отважусь ли я ездить по храмам с агиодрамой, чтобы облегчать чувства вины и стыда у женщин, сделавших аборт. Я вижу здесь два вопроса: 1) уместна ли агиодрама (шире – психотерапия или психологическое консультирование) в приходских общинах и 2) является ли агиодрама средством лечения женщин, сделавших аборт.

Что касается первого вопроса, замечу, что во многих приходских общинах работают психологи. Поскольку агиодрама является разновидностью психодрамы, я не вижу причин, по которым она не могла бы быть применена на приходе. Относительно того, буду ли я «ездить по храмам» – нет, не буду, поскольку у меня нет «миссионерских» целей.

Второй вопрос несколько сужает область применения агиодрамы. Не поленюсь повторить, что агиодрама является разновидностью психодрамы (то есть методом психотерапии), специфичность которой состоит в систематической работе с трансцендентными (в данном случае, духовными, религиозными) ролями. Если какой-то фактор, какое-то неосознанное чувство (в данном случае, стыд) препятствует соприкосновению с духовной ролью (в данном случае с ролью «Молящейся»), я буду работать с этим чувством.

Елена Фил.:

Покаяние — это плач…. плач, но не в спектакле, а дома — в подушку, что был(а) идиоткой(ом) и так нагрешил(а), что были мозги промыты….
Плач и благодарение Господу, что тебе дали время на покаяние и на исправление жизни.

Что не погубил милостивый Господь со всеми грехами…

Катарсический плач в группе в случае, когда темой работы является стыд, намного продуктивнее, чем плач в подушку – по причинам, которые я описал выше. Это еще не покаяние, но первый шаг на пути к нему.

Я не знаю, каковы сейчас взаимоотношения  Н. с Богом в связи с абортом, чувствует ли она себя прощенной или нет. Это слишком интимная область, касающаяся Бога, Н. и ее духовника. Даже если она попытается рассказать мне об этом, я убегу, зажав уши. Но в одном я уверен: стыд Н., будучи осознанным, из ложного стал спасительным, из разрушающего превратился в «стыд во славу и благодать».

Елена Фил.:

Лучше эти женщины епитимью дополнительно возьмут — какую смогут понести. Любой батюшка подскажет…

Возвращаемся к теме религии и психотерапии. Словечко «лучше» предполагает противопоставление. Почему нельзя принимать участие в психотерапевтической группе (с благословения духовника, к слову сказать) и, вместе с тем, отмаливать свой грех?  Н. не могла «взять дополнительную епитемью» по той простой причине, что не осознавала греха блуда в его связи с абортом. И за двадцать с лишним лет ни один батюшка ей не подсказал значимость этой связи.

Помимо темы взаимоотношений религии и психотерапии, здесь присутствует еще одна часто обсуждаемая тема – о разделении сфер деятельности священника (духовника) и психолога (психотерапевта). Эта тема была поднята и в ходе обсуждения истории Н., однако здесь не место вдаваться в подробности. Лучше я просто приведу пример того, как в похожем случае поступил священник:

Вера Волынец:

Недавно, слушая Евангелие от Матфея, я услышала слова Иисуса: «…Потому, как вы судите, так и Вас будут судить, и какой меркой меряете, так и вас будут мерить…» Сердце моё упало. Я поняла эту фразу как если я себе чего-то не могу простить, значит меня не простят. Но решила обратиться за толкованием к одному священнику. Бог знает, почему именно в личку, а не в раздел, но это стало решающим фактором. Священник поинтересовался что значит «не могу простить? Это как?» Я и ответила: «В 19 лет сделала аборт. Но не по неведению или неверию (в тот момент Бог для меня существовал; хоть я и не жила тогда по православным законам, но я знала, что за всё буду отвечать перед Ним), а потому, что не могла поступить по-другому. Парню было 17 лет. Я его не любила, но он меня любил. Я говорила себе, что не могу сделать его отцом и этим поломать ему жизнь. Родить сама тоже не могу, т.к. в тот период как раз папа ушел из семьи, и я не могла сесть на шею к маме».
Под такими «благородными» причинами я пошла на это.
Священник дал мне ответ касательно моего вопроса. Также сказал, что я могла поступить по-другому, и посоветовал копаться в этой истории дальше. Я ответила, что не хочу копаться, т.к. будет больно…
Но успокоить мысли я уже не могла. В меня посеяли «зерно сомнения» в том, что я поступила так от безвыходности. В итоге всплыла правда. Пришлось признать, что, если бы я захотела рожать, мне бы пришлось пройти ряд унизительных для меня моментов: знакомство и объяснения с родителями. Подшучивания со стороны друзей о браке «по залету» (а для меня такая форма брака была унизительной). И последнее, понимание того, что мне придется себя переламывать и жить с нелюбимым человеком. Бороться за счастье с ним.

То есть обычная гордыня стала всему причиной, а не то, что я считала столько лет. Поэтому первая исповедь не принесла облегчения. Я понимала, что поступила не правильно. Но каялась лишь в том, что допустила факт беременности, а не в том, что сделала аборт.

История Веры схожа с историей Н. в том, что здесь тоже есть неосознанный мотив, препятствующий полноте Покаяния. В данном случае это гордыня, хотя и тема стыда («по залету») тоже присутствует. Я привел эту историю в качестве примера того, как священник, в соработничестве со своим чадом, приходит к тому же результату, к какому Н. пришла в результате агиодрамы – к полноте Покаяния.

В принципе, можно ожидать, что обращение именно к священнику, а не к психотерапевту, с большей вероятностью должно привести к такому результату. Однако в случае с Н. ложный стыд, происходящий от гордыни, упорно препятствовал ее прозрению. Грех мог быть осознан на исповеди, при прочтении книги или просмотре фильма, но в данном случае помогла агиодрама. Что ж, «Дух дышит, где хочет» (Ин. 3:8).

Литература:

  1. Бурбо, Лиз. Пять травм, которые мешают быть самим собой. – М. «София», 2006.
  2. Добротолюбие, или словеса и главизны священного трезвения… В 4 ч. Ч. 1-2. – М.: Синодальная Типография, 1902.
  3. Жития святых: Святителя Димитрия Ростовского, в 13 тт. – М., Терра, – 2007.
  4. Фрейд, Зигмунд. Я и Оно. Труды разных лет. В 2 тт. – Тбилиси, «Мерани», 1991.

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

«О пользе консервации» или использование народных обрядов в работе психодраматиста.

Крюкова Екатерина

Крюкова Екатерина

Психолог, психодраматерапевт, гештальт-терапевт, старший тренер и заведующая кафедрой Психодрамы МИГИП. Образование Волгоградский Государственный Университет, 1993 г. Санкт-Петербургская Академия Постдипломного педагогического образования, 2004 г. Институт Современны...
В традиционной культуре каждый этап в жизни человека сопровождался обрядами и специальными ритуалами. Смысл и значение любого ритуального действия – в символизации, обозначении и закреплении человеческого опыта, придании ему сакрального смысла. Наполняя человеческую жизнь ритуальными действиями, сопровождающими важные жизненные события, общество помогало отдельному человеку пройти и прожить нормативные кризисы, освоиться и адаптироваться в новой социальной или возрастной роли. Человек, участвуя в обрядах, не только осваивал нормативное поведение, необходимое на новом этапе жизни, но и получал огромный опыт социальной поддержки, включенности и принятия.

В современной жизни многие обряды утрачены, вместе с ними ушли в прошлое не только важные социальные знания, но и возможность безопасно и благополучно прожить кризисы, интегрировать полученные навыки, знания и укрепить собственную идентичность.

Я решила написать эту статью, чтобы поделиться своим опытом использования обрядов в групповой работе и помочь психологам практикам, психодраматистам пополнить свой рабочий репертуар, обогатив его ресурсами, накопленными в народной традиции и культуре.

Итак, Обряд — совокупность действий, установленных обычаем или ритуалом. В них выражаются какие-то религиозные представления или бытовые традиции. Обряды не ограничиваются одной социальной группой, а относятся ко всем слоям населения,  сопровождают важные моменты человеческой жизни, связанные с рождением (крещение, наречение именем), свадьбой (сватовство, выкуп невесты, помолвка), вступлением в новую сферу деятельности (воинская присяга, посвящение в пионеры, в студенты, в рабочие) или переходом в другой возраст (инициация), смертью (погребение, отпевание, поминки).(1)

Отец-основатель групповой терапии и психодрамы Якоб Леви Морено называл «культурными консервами» какие либо законченные творческие произведения, например книги, картины или пьесы.

Морено много боролся с «культурными консервами», особенно в театре. Он считал, что они являются препятствием для творчества, и мечтал заменить их новой альтернативой — спонтанным поведением.  Его ученица и методолог психодрамы Грета Лейтц в своей книге пишет: «В состоящей из одной только спонтанности и креативности вселенной Создатель так бы и остался навсегда только Создателем, не наполнив вселенную, как мы знаем, телами и существами. Если бы Бог — Создатель, Дао, Брахман, высшая ценность, как бы мы ни называли принцип первопричины, —  решил не создавать «консервов», то универсальный процесс протекал бы иначе: как креативность без мира».(2) Однако мир существует; и даже человеческим творениям присуща определённая долговечность. Тому, что стихотворение или музыкальная композиция не исчезают раз и навсегда уже в момент своего возникновения, мы обязаны изобретению письменности и прочим «средствам консервации». «Законсервированные» продукты творческого акта характеризуют культуру и — что ещё существеннее — стимулируют спонтанность новых и новых поколений. Морено подчёркивает важность креативного круговорота, своеобразного «рециклического» процесса, в котором задействован продукт человеческой креативности — «культурные консервы». «В качестве конечного продукта творческого процесса сами по себе они не содержат уже ни спонтанности, ни креативности. Оживлённые новыми поколениями, они, тем не менее, способны всколыхнуть новых людей и побудить к собственной творческой деятельности»». (3)

Ритуал или обряд это тоже не что иное как «культурный консерв», способ передачи предками потомкам наиболее важной и регламентированной информации по смене или принятию новых ролей в важнейшие периоды жизни.

Классификация обрядов.

В примитивных обществах не существовало какой-либо дифференциации обрядовых действий. Сегодня мы имеем достаточное количество различных классификаций. Осмелюсь предложить свой простой и короткий вариант. Итак, обряды бывают:

  • Религиозные
  • Государственные
  • Семейные, бытовые
  • Инициационные
  • Календарные

Религиозные обряды и ритуалы столь многочисленны и составляют отдельную область исследования. К ним относятся: конфирмация, крещение, венчание, отпевание, причастие, исповедь и т.д.

Календарными называют те обряды и ритуалы, которые изначально были связаны с земледелием (жатвой, пахотой, обмолотом) и животноводством, а так же охотой и рыбной ловлей.

Термином «государственные» я назвала ритуалы и церемонии, связанные с общественной и государственно-политической жизнью. Это обычно масштабные мероприятия, например коронации, военные парады, инаугурации президентов, корпоративные мероприятия и т.п.

Семейные обряды и ритуалы связаны с рождением, введением ребенка в род/семью, свадьбой, годовщинами, похоронами, поминовением.

Особый интерес для психолога, на мой взгляд, представляют иннициационные обряды и ритуалы. Их еще называют «обрядами перехода». Рассмотрим их подробнее.

Инициационные обряды

Термин «ритуалы (обряды) перехода» был введён в научный обиход голландским антропологом Арнольдом ван Геннепом, автором первого научного труда на эту тему, впервые признавшего их важность и повсеместное распространение (van Gennep 1960). Церемонии подобного рода существовали во всех известных туземных культурах и соблюдаются по сию пору во многих доиндустриальных обществах. Их основной целью является трансформация, изменение и преображение, новое определение роли и освящение отдельных людей, групп или даже целых культур.(4)

Обряды перехода выполняются во время критических изменений в жизни человека. Важно отметить, что трансформация происходит на всех ролевых уровнях в жизни посвящаемых, когда их тело, душа, социальный статус и священная (трансцендентная) роль претерпевают значительные изменения. Похожие ритуалы связаны с посвящением в воины, вступлением в тайное общество, с календарными праздниками обновления, переселением групп людей на новое место жительства и тому подобное. Мне кажется, что один из главных обрядов перехода, который утерян и не функционирует в нашем современном обществе –  переход от детской роли к роли взрослого. Особенно это затронуло мужскую часть населения России, у женщин остались роды и период пребывания в родильном доме, у мужчин никакого преобразующего обряда я сейчас не наблюдаю. Хотя во время советского периода истории он был – служба в армии. Сегодня молодые ребята тоже иногда служат, почему же это мероприятие перестало работать как трансформационное?  Потому, что у ритуала (обряда) перехода есть определенные стадии и составляющие, если ими пренебречь, трансформация не состоится.

Я полагаю, что психологу-практику, психодраматисту, особенно важно знать «устройство» трансформационных обрядов, чтобы иметь возможность конструировать техники или образцы таких действий и применять их в своей работе с группами. Я провела несколько групп по обрядам перехода, в частности направленным на осознанное взятие роли взрослого. Важно помнить, что такие действа имеют три стадии: отделение, переход и объединение.

На первой из них, при отделении, посвящаемых принудительно изымают из общественного окружения — семьи, клана или племени и изолируют. Они могут оставаться либо полностью в одиночестве, либо в группе сверстников. Типичной реакцией, переживаемой испытуемыми, становится сильная печаль из-за утраты привычного образа жизни. Может также возникать страх от лишения опоры, страх перед неведомым, которое ожидает впереди. Изоляция длиться от суток до недели. Основная цель этого действия для посвящаемых – смириться с тем, что прошлая жизнь не вернется, и захотеть измениться, чтобы выжить. Когда это удается, когда старшие члены племени передают посвящаемым представления о космогонии и мифологии, готовя их к следующей стадии ритуала — переходу.

Во время второй стадии, названной ван Геннепом переходом (4), неофиты продвигаются от преимущественно умственного постижения устройства мира к непосредственному глубокому действенному переживанию, это черед испытаний. Помогать им призваны различные ритмичные действия с использованием барабанов, бубнов и прочих ударных инструментов, музыки, пения, ритмических танцевальных движений. Длительная социальная и сенсорная изоляция — пребывание в пещере, пустыне, на льду в условиях Арктики, высоко в горах — играют важную роль в достижении испытуемым измененного состояния сознания. Ценность подобных состояний для различных групп людей была весьма велика, что отражается в тех чрезвычайных способах физиологического воздействия, к которым прибегали ради того, чтобы ввести посвящаемых в них: от длительного лишения сна, воды, пищи до применения сильнейших слабительных средств, кровопускания и причинения сильнейшей боли. Вообще, стоит заметить, что подобные обряды включали в себя ряд достаточно жестких, порой жестоких испытаний, проходили их не все. Были те, кто умирали во время их проведения, были те, кто отказывались от испытания и не получали новой роли. Они возвращались в племя к матерям и жили с ними дальше, никогда не обладая правами взрослого, то есть, не могли принимать собственных решений, охотиться, идти сражаться, сидеть с мужчинами на праздниках, иметь свой дом, жениться и иметь детей. Не получали они и нового взрослого имени, до конца жизни отзываясь на детское прозвище.

Третья стадия по ван Геннепу это объединение. Она заключается в возвращении личности к обществу в новой для неё роли, с новым именем,  в зависимости от типа церемонии — как взрослого члена племени или вступившего в брак, или как родителя, воина и т. п. Недавно прошедшие инициацию значительно отличаются от себя же до момента начала обряда. Прежде всего, значительно расширяется взгляд на мир, происходит лучшее осознавание себя и меняется система ценностей.

Опыт переживания самоценности и принадлежности к сообществу.

В этой части статьи я приведу пример семейного обряда введения в род «Годовины». Я проводила мастерскую «Отцова каша» на 11-й Московской психодраматической конференции, где мы проигрывали обряд годовин для девочки в технике социодрамы.

В прежние времена из-за высокой детской смертности до года ребенка никому не показывали. Когда проходил первый год его жизни, считалось, что малыш достаточно окреп, чтобы остаться в этом мире и его знакомили с «большой» семьей и обществом – общиной. Следует заметить, что обряд как некоторый порядок, становился необходимым тогда, когда действие имело множество смыслов для всех участников. Тогда установленный порядок действий – обряд, позволял не допустить хаоса, сохранив все смыслы, а так же снизить тревогу участников.

Опишем кратко содержание обряда «годовин» для девочки и мальчика, затем попробуем проанализировать основные смыслы этих обрядов.

Годовины девочки.

Рано утром в день годовин мать малышки топит печь в доме и варит «отцову кашу»: кашу, в которую добавляет соль, перец, горчицу или уксус, делая ее малосъедобной. Затем в дом приходят крестная девочки и другие женщины семьи: бабушки, тетушки, сестры, племянницы, золовки, невестки и прочие. Каждая идет с подарком, который призван подчеркнуть сейчас или в будущем красоту и пригожесть девочки – гребешки, зеркальца, ленты, бусы, платья и тому подобное. Крестная приносит сережки. Женщины начинают купать в корыте маленькую, рассказывают ей и друг другу о своих подарках, замечают, на кого малышка похожа: чьи ушки, носик, глазки, родинки…

Во время этого действа малышке прокалывают уши и крестная надевает ей сережки. Отец девочки, единственный мужчина, допущенный в дом, на виду у всех женщин семьи ест ту самую горькую кашу. Очень важно, чтобы каша была съедена вся, без остатка. Затем пустой горшок из-под каши и наряженную девочку выносят на крыльцо и представляют мужчинам семьи, которые все это время ждали во дворе. После, обычно, следовала совместная праздничная трапеза или молебен в церкви, а часто и то, и другое.

Теперь поговорим о смыслах данного обряда.

Основная цель понятна – ввести нового члена в род, семью. Но вы, конечно же, заметили, что действие все время делится на две части, которые происходят одновременно:

  1. Действие происходит и в доме, и во дворе, где, обычно, ставилось легкое угощение для мужской части семьи. Что делали мужчины во дворе? Ели? Нет, обрядовая цель была другая.
    Во-первых, они охраняли дом и двор от вторжения чужих и не добрых людей.
    Во-вторых, они были первыми, кто встречает малышку и мать на пороге дома (читай – в миру) доброжелательно. Это важно!
    В-третьих, они выполняли роль «экзаменаторов» отцовских качеств папы девочки, ведь именно им показывали пустой горшок из-под горькой каши, то есть присваивали статус.
  1. В доме действие тоже делится на два параллельных процесса: отец ест кашу и купают, дарят девочку. Собственно, эта постоянная дуальность призвана на символическом уровне показать женщине дуальность ее природы, то, что женщина никогда не сама по себе – она всегда часть пары: дочь матери, жена мужа, мать ребенка.
    Ритуальные присловья, которые используют в этом обряде, направлены на подчеркивание самоценности женщины как дарительницы жизни. Ее называют «умницей, красавицей, кровиночкой, лапушкой, радостью, усладой», то есть «хвалят» ее просто за то, что она есть, пришла в этот мир. И даже если она в будущем не сделает ничего, кроме рождения новой жизни – этого будет достаточно. Зачем же малышке надевали серьги? Что бы отныне все, кто увидят ее, знали, что это девочка, будущая мать и относились к ней бережно. А выделять сережками было принято потому, что раньше малышей одевали одинаково – в рубашонки, это было практично.

Ритуальное купание с хвалениями и прибаутками давало возможность познакомиться женщинам семьи с малышкой на первом – соматическом уровне ролей через поглаживание, прикосновения, объятия. Потрогать малыша, подержать на руках, значит немного присвоить его, дать возможность подняться чувствам – нежности, любви, желанию заботиться.

Зачем мама портит кашу папе? Смысл этой части обряда тоже несет двойную нагрузку. Во-первых, материнство сопряжено со многими физическими и эмоциональными страданиями, как то: тяготы беременности, муки родов, страх, что либо беременность прервется, либо в родах можно умереть и потерять ребенка, да и детская смертность того периода была высокой. Бывает, что возникали различные чувства – злость на мужа за несправедливость природы, например, ведь «сладку ягодку ели вместе, горьку ягодку – я одна!». Так вот, соля и перча кашу, женщина получала возможность официально «отомстить» мужу за тяготы материнства первого года. И когда он признавал эту несправедливость в действии, поедая кашу, обиды проходили – внутренняя справедливость пары восстанавливалась. Можно было не задвигать свои эмоции в область бессознательного, а завершить их в действии и приступить к новому периоду отношений. Вторая смысловая часть связана с принятием роли отца, в части ответственности и заботы о судьбе дочери. Считалось, что добровольно съедая горькую кашу, отец «съедает» все возможные трудности и  горести дочерней судьбы, чтобы ее жизнь была легче.

Вот слова  одной участницы мастерской «Отцова каша»:

«Я выбрала для себя в обряде роль главной героини – годовалой девочки. Желающих на эту роль было много, мы сидели всемером в импровизированной лохани, но у меня было ощущение, что это все для меня одной, будто это все взаправду. В женщинах, которые меня мыли я узнавала и свою маму, и сестру старшую Катю, и крестную Олю, и любимую Калужскую тетушку… было так благостно, хотелось смеяться и брызгаться! Думаю, они бы мне это позволили! Одним глазом я все поглядывала на отца. Я видела, как он морщился, когда ел горькую кашу, но продолжал есть, чтобы мне жилось легче. И тогда меня просто осенило – должно быть я — ценность, если все это происходит из-за меня! Эта мысль наполнила меня такой силой и любовью, и даже гордостью, что я есть, я выросла! Не знаю, как передать это словами, было так много чувств, что я расплакалась! Я никогда прежде не ощущала, что могу быть такой важной и ценной для кого-то. Я так благодарна за этот опыт!»

Годовины мальчика «Пострижины».

Обряд годовин мальчика похож на предыдущий, но, разумеется, отличия есть. Стоит сразу оговориться, что я буду описывать здесь обряд, использовавшийся в воинских или военизированных сословиях, как то: княжеские или боярские семьи в Древней Руси, дворянские и казачьи семьи в России 17-19 веков. То есть это те семьи, где первейшей обязанностью и честью для мужчины считалась воинская наука и служение Родине. В семьях ремесленных и крестьянских этот обряд проходил с некоторыми «вариациями» действия.

Итак, утром в первый год после рождения мальчика, в дом приходили женщины семьи. Мужчины, включая на этот раз отца, оставались во дворе. Родственники приносили подарки, однако их свойства должны были быть связаны с возможностью развития полезных навыков мальчика. В богатых семьях это могла быть лошадь или оружие, которое будет ждать «до срока», в семьях скромнее это могли быть игрушки (сабельки, лошадки), отрез кожи на сапожки, игрушки, имитирующие инструменты  для работы по дому (маленький молоток, лопатка, рубаночек и т.д.), именные иконы, музыкальные инструменты, книги, маленькое седло и упряжь. Крестная приносила шелковый платок, самый дорогой, что могла себе позволить купить. Купали малыша так же с различными приговорами, припевками, сравнивали его глазки-ушки-губки со своими, находили схожести, радовались. Но даже содержание «припевок» отличалось от того, что пели на годовины девочке.  Например, ей пели: «Помоем лапочке ножки сладеньки, чтоб сама была складненька!», а мальчику пели: «Помоем тебе ножки, чтоб резво бегали по-дорожке, тело крепкое носили, тебе пользу приносили!». Мальчика воспитывали, делая акцент на том, что он делает или сделает в будущем. Затем крестная стригла малыша, и все волосики, что удавалось собрать, пусть даже щепоть, заворачивались в принесенный ею шелковый платок, и убирались за именную икону. Эта прядь хранилась там до самой смерти владельца, чтобы, если смерть застигнет далеко от дома и родные не смогут похоронить тело и оплакать дорогого человека, они похоронят в родной земле эту прядь волос, как частичку тела. Будет место (могила), где можно оплакивать сына и родича. Это очень важно и для родных, и для самого мальчика в будущем. Вырастая, он получает большую эмоциональную свободу уходить из родного дома в мир, на войну (помните, мы пишем про военное сословие), не пугаясь, что в случае его гибели у родных ничего от него не останется. К укреплению этой свободы относился обычай рано женить дворянских или казачьих детей, чтобы к сроку, когда придет время сражаться было кого оставить после себя.

Вернемся к обряду. После ритуальной стрижки, мальчика одевали и мать вручала его на крылечке отцу. Это было символическое напоминание матери, что ее время безраздельного «господства» над сыном конечно, он принадлежит миру мужчин. Мужчины семьи, во главе с отцом обязательно носили мальчика в церковь, где обычно совершали молебен за здравие малыша, причащали, а возвращаясь домой, шли громко, с песнями и музыкой, давая возможность соседям увидеть нового члена сообщества и познакомиться с ним.

 

Формат данной статьи, к сожалению, не позволяет мне осветить все интересные обряды, о которых мне хотелось бы рассказать. Подчеркну лишь главную мысль, вдохновившую меня на написание статьи: народные обряды, во всем своем многообразии и богатстве смыслов, являются прекрасным подспорьем для благополучного проживания различных нормативных кризисов, формированию или укреплению человеческой идентичности, появлению и развитию сложных трансцендентных ролей в репертуаре личности.

Я хочу надеяться, что этой статьей смогла пробудить интерес у читателей к нашему общему культурному наследию, а так же надеюсь, что мне удалось показать возможности использования обрядов различной тематики в групповой терапевтической работе.

Литература:

  1. Кравченко А.И. Культурология: Учебное пособие для вузов. — 3-е изд.- М.: Академический проект, 2001.
  2. Грета Лейтц, Психодрама: теория и практика.
  3. Классическая психодрама Я.Л. Морено, М., «Прогресс»; «Универс», 1994 г., с. 116-117.
  4. Арнольд ван Геннеп.  Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. М., изд.Восточная литература, 1999,  с. 64-107
  5. Новиков, Алмазов: Казаки. Иллюстрированная история Отечества. Изд: Бертельсманн, 2013.
  6. Очерки общей этнографии. Европейская часть СССР. – М.: АН СССР, 1968 г.
  7. Костомаров Н.И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. – М.: Экономика, 1993 г.
  8. Русские. – М.: РАН, 1998 г.

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

Репортажи с психодраматических конференций Европы

Репортажи с психодраматических конференций Европы
Долгополов Нифонт

Долгополов Нифонт

Психолог, психодрама-терапевт, гештальт-терапевт, ведущий тренер по гештальт-терапии и психодраме, супервизор тренеров, ведущий научный сотрудник по образовательным программам по гештальт - терапии и психодраме, директор Института Гештальта и Психодр...

Репортаж с ежегодной конференции федерации Европейских психодраматических тренинговых Институтов (ФЕПТО, 2005)

Вы бывали в Вене? Ну да, в столице изящных искусств, о чем должны свидетельствовать «моцартовские» шоколадные шарики, обильно разбрасываемые австрийцами по всему свету… А также в столице не менее изящных занятий, называемых Психотерапией… Ведь не в каждом городе в туристическую льготную карту входит посещение психотерапевтического музея — а музей Зигмунда Фрейда входит в Вене в десятку достопримечательностей… Я здесь впервые, поскольку до того предпочитал посещение знаменитой столицы Австрии ее заснеженным горнолыжным курортам…

вена

Вот и Федерация ведущих психодраматических институтов Европы (ФЕПТО) впервые добралась до психотерапевтической Мекки — очередная тусовка психодраматистов состоялась в венском отеле Европахаусе, который по рекламному проспекту именовался «замком»… Ну, положим, «замками» в Вене, по ехидным ремаркам завистников, называют «любое большое здание», что, впрочем, недалеко от истины. «Замок» оказался под стать небольшой русской усадьбе, которой до подмосковного «Архангельского» расти и расти. На стенах, конечно, висят парадные портреты «хозяев», в анфиладе комнат можно найти одинокий старинный дубовый буфет или сундук, паркетный пол еще не стер следы бальных эскапад… Но в остальном усадьба, видно, давно уже «работает» простым бизнес центром, принимающим разнообразные конференции и семинары.

Прошло 12 лет, с тех пор как я начал участвовать в создании ФЕПТО, вместе с Леной Лопухиной стал членом-соучредителем, а потом и МИГИП был официально признан как тренинговый институт… Прошло долгих три года, как я последний раз был на заседании ФЕПТО в Софии…

Поэтому не случайно, что в конце презентации «новичков» («старичков» в этот раз не уважили вниманием на первом кругу) вдруг неожиданно назвали и меня — как пропадавшего где-то в дальней восточной стране целых три года…

Австрийцы — народ не мертвый, но достаточно нудный — встреча началась в этот раз двумя прямо-таки отчетными докладами, посвященными истории психодрамы в Австрии. Потом, правда, утомленных участников решили досрочно покормить ужином. Воздушные венские шницели, наваленные грудой в фастфудовских канах, вызывали эстетически- гастрономический протест, но толпа веселых психодраматистов поедала все с принятием, отдавая должное радости встречи, а не красоте еды.

Вид психодраматической фептовской «семейки» греет мое сердце: все увеличивающийся в размерах и строго расправляющийся с отбивной Яша Наор (я вспоминаю с улыбкой социально-компульсивные разборки в начале создания организации о том, считать ли Израиль частью Европы или назвать Федерацию именем Европы и Израиля), вечно активная Моника Зуретти из далекой Аргентины, плодовитая текстами итальянка Вильма Скатеньи, благообразно-многозначительно рассуждающий о пользе сновидений Маурицио Гассо, лидер юнгианской итальянской драмы, важно-доброжелательный Питер Габор, венгерский президент психодрамы, по-прежнему компактная улыбчивая старушка Барц — юнгианка, приезжавшая в России и также известная у нас по переведенной книжке «Игра в глубокое», Ютта Фюрст, ужасно славная барышня из Австрии — принимающая нас всех здесь в Вене, рассудительная Юдит Тесари, являющаяся по-прежнему президентом ФЕПТО, и, слава богу, еще достаточно живой Пьер Фонтен, старикан из Лувена, сочетающий в себе искреннюю порывистую любовь к разнообразиям мира с бельгийской невозмутимостью — первый координатор ФЕПТО, без которого, наверное, эта организация не народилась бы…

В этот раз не хватает торжественной злобности Анны Шутценбергер, экспрессивности Марши Карп, испанского изящества Йорга Бургмайстера…

Анна, 86-летняя русскоговорящая француженка, сопровождавшая Морено в его поездке в Россию, уже не так легка на подъем из-за своего состояния здоровья… Марша учительствует где-то в Японии… Йорг разбирается со своей личной жизнью, переезжая из Крейцлингена в Гранаду…

Нет и моего первого учителя — по-деревенски тихого Йорана… Волна грусти про их отсутствие. Впрочем, и благодарности Богу, что  они живы… И, конечно, печальновато, что «норды» и «балканцы» тусуются ордами, а из россиян я один…

После ужина неожиданно грянула социодрама. Сначала неуклюже, ковыляя под руководством эпатирующего всех галстучников своей оранжевой рубашечкой и шапочкой местного патриарха психодрамы – Хельмута Хазельбахера… Потом мы все глубже погружаемся в роли эмигрантов толпой наводняющих Вену в начале века — в то время как Я. Морено также приехал в Вену…

В конце дня мы на основе собственных переживаний выбирали разнообразные экскурсии — на которые нас приглашали венцы на следующий день…

«Мореновская Вена — между «belleepoque» и «бедностью» — знакомит с атмосферой расцвета «блестящей эпохи» довоенной Вены и краха после 1918, со знаменитыми зданиями на Рингштрассе, кафе «Эйлес», Рабенхофом и кварталом «красных фонарей» Шпиттельберга, в котором Морено начинал свои социодраматические экзерсисы с проститутками…

Или еще одна не ординарная по названию экскурсия: «Морено-еврей». Кафе Прюкель, что на Штубенринг, 24 — здесь собиралась еврейская интеллигенция; Лилиенбрунгассе, 19 — здесь отец Морено разворачивал бизнес и где проживала семья Морено; знаменитый парк Аугартен, где Морено рассказывал и разыгрывал с детьми их фантазии и сказки; Кастеллецгассе, 15, дом семьи Морено после их иммиграции.

Еще одна — поездка на Центральное венское кладбище (300 000 могил, в которых покоится 3 миллиона человек — наверное, крупнейшее в Европе кладбище). Здесь находится знаменитая могила Морено…

И просто по артистическойВене: «Сецессион» — знаменитый образец модерна, кафе Музеум, в котором собирались артисты и Морено, кафе Шперл, «Нашмаркт» — известный венский рынок около собора Св. Стефана.

Мне захотелось увидеть места, не столь светские, но непосредственно связанные с жизнью Морено — выбираю поездку в парк Аугартен, затем в лагерь «Миттерндорф», где работал Морено в 1915-1918 гг., а потом на курорт БадВослау, где Морено жил с 1918 по 1925 гг…

Второй день начался с обсуждения в микрогруппах на тему: «Культурные различия и их влияния на образовательные психодраматические программы». Кирсти из Финляндии начала с принципа «уважение времени» — наверное, потому что временная структура на этом заседании ФЕПТО все время плавает… «Наше обучение строится на принципе «придерживайся структуры»: мы учим студентов тому, как выстраиватьэту структуру. Также мы придерживаемся структуры в составе тренеров —сначала группу ведут основные два тренера, затем гостевые тренеры».

Арша из Турции начинает разговор про моделирование, которое является важным учебным принципом… Моника Зуретти из Аргентины обозначает проблему «студенты копирует нас как учителей, а мы не всегда осознаем, что мы передаем студентам…»

Мои размышления про Россию: российская психодрама амбивалентна — мы не уверенны и иногда переоцениваем роль структуры, а иногда наоборот, погружаемся в «дионисийскую» или, быть может, языческую спонтанность… (моя особенность как директора: достаточно много использую «surplus-реальность» — не зря люблю футуропрактику — путешествия в будущее, и люблю быть авторитарным директорским дублем…).

Элла Шеарон из Германии, конечно, снова констатирует, что немцы «uberalles» структурированы. Дискуссия в микрогруппе иногда сама по себе хаотична: то кто-то вспомнит, что главный принцип Морено —давать людям «расти» вокруг него; что бывает терапевтическая психодрама, а бывает психодрама развивающая; то вдруг турчанки пожалуются, что много выпадающих из обучения «из-за отсутствия ответственности» — ну тут уж россиянину как не встрять… Многие подозрительные российские участники боятся долгосрочных обязательств и, думая, что их обманут, хотят обмануть первыми…

Моника напоминает, что Аргенина ужасно любит социальную психодраму, и что из-за экономического кризиса психодрама «загнила» на 4 года, но сейчас выкарабкивается. Ясна из Белграда жалуется на обилие теории, поскольку ЕАП навязала 400 обязательных часов (вот нам бы хотя бы половину кто-нибудь навязал…).

Завершаем в стиле «рондо», все-таки вспоминая про начальную дилемму «структура — спонтанность» и решаем, что оба пути интеграции хороши: сначала четкая временная и целевая структура, а потом спонтанное действие или, наоборот, сначала спонтанное следование процессу, а потом целевое и временное подструктурирование. Структура и спонтанность в диалектическом взаимосплетении.

После обеда едем на экскурсии… Автобус тихонько катится по улочкам Вены. Затем попадаем в леопольдовский квартал, куда были выселены евреи, и где некоторое время жил Морено. Перебираемся через канал Дуная и подъезжаем к знаменитому Аугартенпарку, где по психотерапевтическим легендам Морено играл с детьми, спонтанно разыгрывая их любимые сюжеты…

Вид романтического парка, правда, сильно подкрямзывает уродливая гигантская бетонная башня, которую строили молодые солдаты как оплот против бомбардировок советских самолетов во время второй мировой… Австриец Микаел Визер пытается «подружить» благодарность советской армии с нежностью к молодым немцам и австрийцам, строившим и оборонявшим родной город… Склеивается непросто…

Но вот мы выходим из регулярного французского парка с ровно подстриженными каштанами, уже выбросившими свои свечки… Нас проводят через «рабочую калитку» («только для вас» — комментирует нашу эксклюзивность двухметровый экскурсовод: эта часть парка не для посетителей…). И вот мы на священном месте под «дубом вековым», где Морено разыгрывал свои первые психодраматические скетчи…

Неутомимая 62-летняя Моника Зуретти, конечно, первой берет роль Морено, подходя к цветущему яблоневому дереву и властно погружая остальных седовласых психодраматистов и психодраматисточек в роли детей… Выглядит несколько натужно, когда старушки и старички пытаются бодренько полазить по деревьям, а грузноватая бабушка-шведка, с трудом взгромоздясь на развилку яблони, пытается хрипло прокричать: «я — бабочка!» Но и по-семейному достаточно трогательно.

Элла Мей пытается вовлечь остальных в «детскую игру», но наша спонтанность на весеннем пронизывающем ветре выливается разве что в вальсирующие парочки… Дети так, конечно, не танцуют, но физиологически данное действо целесообразно — можно, по крайней мере, согреться… Ну в общем принцип «если бы» еще надо непросто воплощать групповому лидеру — если бы лидерами были не пользующиеся уважением заслуженные ветераны Моника и Элла, а какая-нибудь молоденькая венка, или венец (все-таки Морено в те годы был всего лишь студентом медиком!!!), то раскачаться на роль полуребенка, думаю, было бы проще…

Зато следующая автобусная остановка в лагере беженцев, где работал врачом Морено, впечатляет без всяких психодраматических технических приемов. Ведь фактически оказалось, что эти беженцы являлись лагерниками «концентрационного заведения» — их насильно привезли сюда из северной Италии, принадлежащей Австрии, чтобы они работали здесь на «свою» страну… (Хотя, разумеется, лагерь не имел в качестве основной цели уничтожение своих обитателей, тем не менее смертность людей от инфекционных болезней была достаточно высока…).

Так что «работник концентрационного лагеря» Морено, внедряющий социометрию в лагере, высвечивается в совершенно ином контексте… Дотошные австрийцы про все имеют буклеты. Тут же раздают нам и материалы про историю лагеря. На фотографии в первом ряду врачей сидит молодой Морено. Сейчас на месте лагеря — коттеджный поселок, но многие здания, в том числе и барак, где жил Морено, сохранились. Как и улица, поименованная «Доктор Морено штрассе»… (Невольно вспоминаю об улице доктора Нифонта Долгополова в Горьком — интересно, жива ли она до сих пор — ведь на ней стояли совсем уж дряхлые деревянные домики).

Но вот нас уже везут в БадВослау, где Морено жил в доме, принадлежавшем виновладельцу, целых семь лет — с 1918 года по 1925 год. Термальный источник «БадВацлавские воды» по внешнему виду напоминает чем-то украинский Трускавец, в котором я не так давно был… Собственно, это моя первая встреча с жилищем Морено…

Дом был недавно «отбит» у мэрии — оттуда выселились жильцы всего лишь года два назад. Простенький двухэтажный домик, увитый плющом, вросшим в стены. Запущенный неухоженный палисадник, мемориальная доска при входе… «Общественный директор» домика вооружена фонарем — в доме нет электричества… Мы входим в парадное.

Наверху — паутина на проводах. Опаска, что на полу лежат небезызвестные кучки, не подтверждается. Но в остальном — запустение домика душераздирающее… Вот окно в кухне разбито, и вся плита просто завалена сухими листьями… На первом этаже находится самая большая комната — типа гостиной с эркерными окнами… Сверху на потолке штукатурка обвалилась, и на полу лежат ее куски.

Тем не менее, мы все собираемся здесь, и Моника и Элла начинают рассказывать про жизнь Морено… Здесь их первенство очень уместно и навевает священность на это «место обитания» («locus nascendi»). Кто-то читает стихи Морено, которые он писал здесь в своих мистических настроениях…

Мы бродим по дому и вдыхаем аромат прошлого. Забираемся по ветхой лестнице наверх. Здесь тоже три комнатки. Открываю окна на старинных шпингалетах, и в комнату врывается свежий аромат весны… Внизу растет персидская сирень, а напротив ярко желтеет цветущий кустарник… Все постоянно фотографируются и никак не могут оторваться от дома.

Снова собираемся внизу, беремся за руки и пытаемся почувствовать нашу соединенность… Пытаемся как-то выразить свои чувства. Даже я что-то вякаю про сакральную трогательность момента…

Потом удается все-таки «отвязаться» от дома. Барбара и Микаел просят нас прислать всякие письма поддержки мэру, чтобы он отдал дом под музей. Собственно он и не возражает, вот только на восстановление этого рухляди нужно не менее 70000 евро, а кто их даст, это-то и является главным затруднением…

Наконец мы отходим от дома, прогуливаемся по термальному бассейну метрах в двухстах от дома Морено. Все пустынно, «воды» начинают работать только с 1 мая… А нас везут на местное кладбище, где похоронена Марианна — женщина, которая жила с Морено в БадВослау, а когда он перебрался в Америку, еще долго ждала вызова… Вышла замуж только в 45 лет. А ее брат-техник помогал Морено создавать то ли магнитофон, то ли что-то еще (да-да, именно Морено изобрел магнитофон!)…

На третий день потихоньку уткнулись в специфику теории личности в психодраме… Сравниваем феноменологическую теорию личности у Морено и Перлза. Что же реально может наблюдать терапевт? (Вспоминаем про советскую теорию личности — она тоже была связана с интериоризованной деятельностью довольно убогой по внутренним конструкциям, но бихевиорально эксплицируемой).

Также разворачивается буйная дискуссия об отношениях Европейской Ассоциации Психотерапии и ФЕПТО. Непросто идентифицировать — кто есть «мы» и кто «они».

Вечером — танцы. Неутомимая местная пожилая «конферансистка», которая все время что-то вещает, вдруг представляет какую-то танц-даму, которая будет нас обучать кадрили… Пока я с партнершей разучиваю первую серию па, все чуть не умерли со смеху. Все остальные восемь пар ничуть не лучше по бестолковости… Впрочем «фан» в этом то и состоит…

Вдруг неожиданно появился Йоран — он постарел частично: спокойное лицо на вид все то же, но мимика стала все глубже взрезать борозды морщин. Чем-то он стал очень напоминать старого шарпея. Безумно рады друг другу. Йоран увлечен диссертацией по PTSD (посттравматическому стрессу)…

Утро последнего, четвертого дня субботы началось с блестящей лекции голландки Лены… Как дирижер огромного оркестра она увлеченно руководит всей аудиторией, рассказывая про свою теоретическую модель психодрамы.

Завершается конференция работой в микрогруппах по тематизмам: Как развивать мореновскую теорию? Как находить на практике балансмежду спонтанностью и структурой? Как публиковаться? Как развивать доверие в ФЕПТО?..

Даже грустно расставаться с милой фептовской семейкой и в конце все долго-долго обнимаются… До новых встреч!

Репортаж с ежегодной конференции федерации Европейских психодраматических тренинговых институтов (ФЕПТО, 2006)

С 26 по 30 апреля 2006 года состоялась очередная ежегодная встреча директоров Европейских Психодраматических Институтов. После прошлогоднего роскошного заседания в «замке» «Европахаус» в венском предместье пребывание в незаметном центре а-ля «советский профилакторий» на окраине румынского города Клюша поначалу навевало мысли об увядании психодраматического движения: «sictransit Gloriamundi»…

клюш

Но постепенно вглядываясь в «вечнозеленые», то бишь почти молодые лица миролюбимого президента из Швеции ЮдитТешари, неприметного бельгийского отца-учредителя ФЕПТО Пьера Фонтена, жизнерадостной австрийской «девушки» Ютты Фюрст, и уж, конечно, вечноюнгианского итальянского сновидца Маурисио Гассо, понимаешь, что Психодрама «непоколебима»…

Хотя отдельных «столпов», привычных для русского глаза — основателя русской психодрамы Йорана Хохберга, «нашей Маши» Карп — столько часто приезжавшей в программы МИГИПа в Москве и Киеве, «лягушки-путешественницы» Йорга Бургмайстера, не так давно перебравшегося на ПМЖ теперь в Гранаду, Анны Шутценбергер — французской русскоговорящей Афины-воительницы по-прежнему нет и явно грустно не хватает…

Зато МИГИП уже второй год радует своей дисциплинированностью, в смысле посещаемостью конференции ФЕПТО — и жаль, что нет двух других русских организаций-членов: Института Психодрамы и ролевого тренинга (Е. Лопухина), Ростовской Ассоциации Психодрамы и Социометрии (В. Ромек). (Впрочем, русские организации внутри ФЕПТО вполне любовны и малоконкурентны…). Правда, на первом дне ФЕПТО мне не удалось присутствовать, поскольку в славный город Бухарест самолеты из Москвы летают не каждый божий день, да и еще одну ночь пришлось провести в аэропортовском отеле, чтобы рано утром вылететь на местном кукурузнике в Клюш.

Принимал нас в этом году румынский лидер Горацио—серьезный и трудолюбивый, и очень-очень кооперирующийся. Даже порождал параноидальную недоверчивость по поводу такой аккуратности среди просторов постсоветской Румынии. (Впрочем, простые румынские люди в виде шофера, пытавшегося 10 минутную дорогу из аэропорта превратить в часовую «обзорную экскурсию» по городу, разумеется за тройную плату, вполне окупали мою подозрительность). Горацио заслужил массовую благодарность за организацию свободолюбивых фептовцев и получил максимальное количество голосов на рейтинге членов Совета.

Кроме стремящихся к наивысшему демократизму выборов и других организационных разборок, в которых я как член-учредитель и законный представитель МИГИПа как тренингового института ФЕПТО не мог не принять участия, была, разумеется, и «небюрократическая» содержательная тусовка.

Грета Лейтц прочитала неизбежную лекцию о ролевой теории в психодраме, Ютта Фюрст — об обучении теории индивидуальной психодраматической терапии и об особенностях терапевт — клиентских отношений в монодраме (в частности, подчеркнула различия психодрамы а deux — когда клиент играет роль протагониста, а директор — роль директора и дополнительных Я от монодрамы, где клиент играет роль протагониста и его дополнительных Я). Забавна традиция всех лекторов по психодраме проводить перед лекцией психодраматическне разогревы со всеми слушателями—например, предлагают им проиграть свою «эмоциональную часть» и затем «рациональную субличность» и т.п.

Пересказать содержательные дискуссии в малых группах не берусь, поскольку директора «как дети» перебивали друг друга, доказывая, почему именно они являются «thebest» в психодраме: например, стоило Якову Наору сказать, что он очень эффективен как супервизор и терапевт в материализации психодраматической сцены с помощью игрушек на столе, как тут же Эва Фальштрем (была одним из тренеров в московской первой психодраматической образовательной программе) перебивала его, доказывая большую эффективность для этих целей не «хаотического набора игрушек», но ее собственного «специально подобранного» набора «животных на ферме».

Высокая конкурентность доказывает как «перманентную молодость» присутствующих директоров, так и достаточное доверие друг к другу, поскольку большинство «подножек» производится вполне открыто и публично, а не прячется «под ковром».

Но возвращаясь к организационной жизни, любопытно заметить, что, несмотря на то, что хотя многие из присутствующих работают не только с пациентами, но и с организациями, но применение «социометрических и психодраматических» знаний и навыков на собственном организационном процессе в Федерации по-прежнему затруднено. Что, на мой взгляд, свидетельствует не об универсальном бытовом феномене  «сапожник без сапог», но о трудностях контрактирования ситуативного лидера в организации с собственными коллегами. Как только кто-нибудь, даже из уважаемых членов ФЕПТО, начинает «возглашать» психодраматические принципы для собственной работы, его тут же опускают… «на землю», говоря о том, что «стандартные формы» более приемлемы в «этом случае». Что подтверждает тезис о том, что «искусственные технологии» могут применяться только с пьедестала харизматического лидера извне — приглашенного оргконсультанта-тренера…

По-прежнему неструктурированно-процессуально обсуждается возможность выкупа дома и сада Морено в БадВослау — была показана короткометражка «путешествия по дому» и микроинтервью на месте Эллы Шеарон, МикаэлаВизера, и др. Вид полуразрушенного дома вопиет о необходимости создания музея, но попытки Греты Лейтц проголосовать за «поддержку данного проекта» без ясной финансовой ответственности были заблокированы большинством «малоэмоциональных» участников, в том числе и представителем МИГИПа…

Если во второй день конференции участники больше всего возбуждались про содержательно-конкурентные баталии друг с другом, то третий день, безусловно, венчался выбором нового Совета. Сама процедура выборов эмоционально не безупречна. Несколько шведов — гостевых участников бродили потом в обижен мости, поскольку их хоть и вежливо, но попросили не присутствовать на Генеральной Ассамблее — таково неумолимое правило (исторически возникло оно после интенсивной трехчасовой словесной бомбардировки Генеральной Ассамблеи одним гостевым израильтянином).

Кроме того, тайный выбор 10 членов Совета из 11 кандидатов также приводит к унынию единственного «аутсайдера». Потом приходится утешать «пострадавшего от социометрии» уверениями, что все его любят…

В четвертый день Юдит Тешари проводила «футуропрактику ФЕПТО» — почему в кавычках — потому что, несмотря на «психодраматическую кровь» всех присутствовавших, дальше использования пустых стульев и рациональной дискуссии в микрогруппах «путешествие в будущее» не прошло… Даже обидно за «мореновцев»… Впрочем, самому браться за реальную футуропрактику то ли лениво, то ли опасаюсь. Так что права критиковать Юдит, пожалуй, не беру.

Тем не менее в нашей группе под вполне «советским» названием «международные связи» была полезная бурлящая энергия по поводу необходимости не столько формально обсуждать, как обмениваться обучающимися студентами, сколько реально знакомиться с психодраматической работой друг друга… Кто знает, удастся ли собраться в «реальном будущем», но даже встреча в «идеальном будущем» иногда дает новую энергию…

В тренерском «комитете», куда я вхожу, снова поднялась дискуссия, должна ли ФЕПТО контролировать содержание образование в институтах-членах Федерации… На мой взгляд, «полицейские» функции выходят за пределы задач ФЕПТО. Этого же мнения придерживаются большинство членов комитета. Еще один болезненный вопрос — система обучения тренеров по психодраме. «Высшее психодраматическое обучение» является политическим средством конкуренции нескольких институциональных группировок в Европе и Америке (например, проамериканский «NordicBoard», PIFE и др.) и, разумеется, яростно обсуждается представителями этих политических систем. Тем не менее договорились демократично: каждому институту позволить прислать программы тренинга тренеров. Что дальше — время покажет…

Пьер Фонтен развернул конференционное обсуждение в микрогруппах: Как живет психодрама в разных странах?

По-прежнему психотерапия не признается в большинстве стран как немедицинская профессия — хорошо, что Россия не единственная захудалая страна по этому поводу. По-прежнему «старики» (те, кто видели лично Морено, или в каком-то виде нюхали мореновский запах) блокируют в своих национальных сообществах туда-сюда движение молодых психодраматистов (опять-таки Россия не исключение). А молодые соответственно ябедничают на старичков. Также была снова демистифицирована возможность проведения широких научных исследований по психодраме: кроме психодраматистов в университетах, занимающихся научной работой за деньги, никто больше и не хочет, и не может…

Ева Фальштрем провела как всегда блестяще «театр спонтанности», когда микрогруппы после разогрева 5 директорами — одна из групп досталась мне — (разогрев голосом, телом, звуком шагов, пространством и еще не помню чем) заказывали друг другу тему из прошедшей жизни ФЕПТО и желательный жанр — оперу, балет, триллер, шекспировскую драму и т.п.), а потом, естественно, исполняли заказы. Почти все группы попросили показать различные аспекты заседания Генеральной Ассамблеи — очевидно, это и наиболее важная и скорее всего наиболее напряженная часть групповой жизни… Нашей группе заказали жанр шекспировской драмы, на что мы откликнулись справедливым убиением Гамлетом трансильванских упырей, отравивших и извративших фептовский устав… (Кстати, правило о неприсутствии гостей на Генеральной Ассамблее было введено в связи с нанесенным травматизмом и уже изменено нынешним советом).

Маурицио Гассо с завидным постоянством юнгианца в последний день работал с социальными сновидениями, Пьер Фонтен начал групповое действие со сна о пожилой леди со шрамом на щеке, закончили более мирно — рождением детей…

Культурная жизнь вне конференции была не столь методологически глубока и системна, как в Вене в прошлом году (все-таки все экскурсии в Вене были пронизаны тамошним пребыванием Морено: парк и чуть ли не та самая яблоня, под сенью которой впервые Морено разыгрывал психодраму с детьми; концлагерь, где Морено был врачом, применявшим социометрические расстановки; дом в БадВослау, где жил и любил Морено в 1918-1925, кладбище, где похоронена его возлюбленная…).

Хотя по легенде Морено и родился в Румынии в лодке под плеск волн Черного моря, но лодку эту нам так и не показали, а больше водили по местам общих достопримечательностей: то в женский монастырь, где монашки кормили нас ужином под местный шнапс, то спускали в соляную шахту, то просто тусовали на дансинге в казино-ресторане «Chios».

Ночная жизнь в Клюше обладает некоторыми странностями: кафе «Булгаков» рядом с домом Горацио почему-то расписано по стенам стилем «техно-порно», кафе «Бессонница» закрывается в час ночи, и лишь гей-клуб под феминным названием «У Симоны» работает до последнего гостя…

Слава Богу, никого не утопили, не засолили окончательно, не проиграли, не сменили ориентацию, не отдали в монашки… На этом краткий репортаж из фептовской тусовки заканчиваю, предоставляя не присутствовавшим там психодраматистам домысливать своим воображением недостающие сцены… До будущих встреч!

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти

Мастер-класс «Этнокультурные прототипы и психодрама. Целительство: рецепты и мизансцены»

Мастер-класс «Этнокультурные прототипы и психодрама. Целительство: рецепты и мизансцены»

В традиционных культурах с давних времен собрано множество способов помощи душевно и телесно страждущим. При внимательном рассмотрении систем традиционного целительства обнаруживаются общие закономерности, принципы и действующие лица.

Мы полагаем, что это полезная подсказка директору при построении сцены, поддержка вспомогательным я, ресурс для группы и опора полета спонтанности протагониста.

На мастерской происходило психодраматическое исследование этого богатства. Для построения ключевых сцен использовались этнокультурными прототипы – системы ритуалов и структурированных техник, принятых в традиционных сообществах.

Ролик был записан в 2016 году на мастер-классе «Этнокультурные прототипы и психодрама. Целительство: рецепты и мизансцены».

Духовные основы классической психодрамы

Духовные основы классической психодрамы

grinshpun

Гриншпун Игорь Борисович

Профессор кафедры мировой психотерапии МГППУ, психодраматерапевт, блестящий лектор и наш главный теоретик психодрамы.

semyonov

Семёнов Виктор

Психолог, кандидат психологических наук, психодраматерапевт, директор Института групповой психотерапии и социального проектирования, член-учредитель и старший тренер Федерации Психодраматических Тренинговых Институтов России, руководитель программ подготовки психодраматистов, член-корреспондент РАЕН.

Эссе посвящено проблеме духовных основ классической психодрамы. Современные авторы часто их игнорируют,  психодрама становится лишь одной из психологических техник, и  ключевые концепты психодраматической системы теряют глубину. Показано, что духовность Дж.Л.Морено, создателя психодрамы, определила ключевые идеи его теории и практики.

«Человек может черпать вдохновение или из концептуального рая, или из ада. Фрейд однажды намекнул, что ему приходилось спускаться в ад, для того чтобы обнаружить некоторые важные связи и найти объяснение мира. Моя судьба была как раз противоположной: мне пришлось подняться на небеса, чтобы получить совет в отношении земного мира»

Дж.Л.Морено Социометрия, 1958, с.263.

Читатели знакомы с основными этапами жизни Дж.Л.Морено и его основными идеями по различным публикациям. Мы не хотели бы повторяться, тем более что есть и ее переиздания в его же книгах, не говоря уже о специальной работе  Р.Марино «История доктора» и  книге Г.Лейтц «Психодрама: теория и практика». Мы хотели бы обратить внимание на другое — и это заявлено в названии очерка — с тем, чтобы читатель, пробующий себя в психодраме или размышляющий о ней, по возможности не забывал о том духовном  смысле, который видел в своей деятельности Морено. Разумеется, его можно не разделять; разумеется, личность Морено противоречива и может вызывать раздражение (противоречия не в моей системе, а во мне, -говорил сам Морено). Но, быть может, наш текст вдохновит кого-то на попытку увидеть собственную практику — не обязательно психодраматическую — в ином пространстве, и если в триаде «тело-душа-дух» дух не будет игнорироваться, это как минимум придаст психологу новые импульсы к профессиональному саморазвитию.

Произведения, уходя от своих создателей, постепенно обретают новое лицо, подчас мало похожее на изначальное.  Вероятно, это неизбежно; однако  встает вопрос о мере утраты. Утраты личности автора, «сверхзадачи» создания, контекста появления произведения..

Роденовский Мыслитель потрясает и тех, кто не знает, что тот вглядывается во входящих в адские врата. Большинству поклонников «Волшебной флейты» нет дела до масонской символики, и слава Богу. «Крошка Доррит» остается собой независимо от представлений читателя о тюремном детстве Диккенса.

Но есть утраты особого  рода. Об одной из них пойдет речь.

Уход психотерапевтических систем от создателей к ученикам и ученикам учеников почти неизбежно сопровождается утратой чего-то сущностного. Психотерапия возникает не столько как объективное знание, сколько как знание личностное, исходящее прежде всего из вопросов, которые автор обращает к себе и ответов, которые он находит в собственном опыте, где личностное и профессиональное переплетено настолько, что часто неразличимо. Попытка понять и разрешить собственные психологические проблемы часто выступает источником теории личности или психотерапевтической теории (см. М.Е.Бурно, А.И.Сосланд). Психоанализ З.Фрейда  касается прежде всего личности Фрейда, ибо основан прежде всего на самоанализе; да и техника работы была удобна, по собственному  признанию, прежде всего ему самому (см.П.Розен). Его соратники (на определенных этапах развития психоанализа)  по тем же соображениям часто меняли его теорию и способ работы достаточно радикально — например,К.-Г.Юнг или Ш.Ференци. Это не всегда худо: вполне резонны суждения о том, что юнгианство существенно обогатило психоаналитическое мышление, придав ему «духовную вертикаль». (Известно, что Фрейд долгое время избегал рассуждений о духовном начале человека, по словам Н.А.Бердяева, профанируя , т.е. опрощая ее на основе идеи сублимации — хотя фрагменты переписки Фрейда  с Л.Бинсвангером отчасти свидетельствуют об обратном).Вспомним, что и А.Адлер изгнал молодого В.Франкла из Общества индивидуальной психологии за попытку «депсихологизировать» — одухотворить — психотерапию, что привело со временем к появлению логотерапии. Что касается Ференци, то — при многочисленных оговорках — его роль, как и роль Адлера, в возникновении гуманистической психологии  и психотерапии представляется чрезвычайно важной (В.Н.Цапкин).Повторим, в ретроспективе развития психотерапии  такого рода трансформации могут представляться продуктивными.

Но бывает иное — когда выхолащивается изначально духовное пространство, в котором рождалось направление. Ярко выраженная тенденция современной психотерапии в ее расширяющейся практике  —   технологизация. Мы опасаемся, что это может произойти — и уже происходит — с отечественной психодрамой. Техники ее весьма разнообразны, охотно заимствуются другими направлениями, и психодрама часто отождествляется с ролевой игрой и театрализацией, т.е. с технологической стороной создания Дж.Л.Морено, а Л.Ф.Бурлачук и С.М.Морозов относят психодраму к проективным методам психодиагностики. Социометрия обычно сводится опять-таки к методической ее стороне. Но все это — частности; исчезает духовная антропология психодрамы, а стало быть, целостное ее видение. Перефразируя М.К.Мамардашвили, без антропологии тоска берет за горло.

В данном очерке мы попытаемся восстановить то, в каком пространстве , в контексте каких проблем возникала классическая психодрама Дж.Л.Морено. Мы не беремся учить; мы не хотим пизывать; мы лишь постараемся обратить внимание на то, что нам представляется важным. Тем более, что если не в целом, то на уровне ярких проявлений российской психотерапии (н-р, Ф.Е.Василюк) духовность в психотерапию возвращается; то же для западной психотерапии отмечают Дж.Прохазка и Дж.Норкросс как тенденцию инкорпорации духовного/религиозного  (Прохазка Дж., Норкрос Дж. Системы психотерапии. С-Пб, Москва, 2005).

Весьма возможно, что в 1889 году (но сам он называл 1892)  родился один  из основателей современной практической психологии, создатель психодрамы  (и не только) Джекоб Леви Морено. Во всяком случае, такая дата указана в сответствующих документах.Впрочем, там названо иное имя: Якоб Леви, родившийся в Бухаресте в семье Морено Ниссима Леви. Поэтому Джекоб (Якоб) Леви Морено вполне мог родиться  не там и не тогда, о чем в автобиографических заметках сообщает сам герой этого очерка: время — 1992 год, место — корабль, идущий по Черному морю неизвестно откуда в направлении румынского города Констанца.

Что же правда?

По словам  Дж.Л.Морено,есть правда — и есть психодраматическая правда. Если я чувствую себя рожденным на корабле, возвращающемся  по пути моих дальних предков в годовщину начала их странствий, рожденным среди континентов и стихий — значит, так оно и есть, и эта замечательная Игра куда важнее скучных записей в регистрационных книгах. Даже смерть свою в 1974 году  Морено сделал поводом для мистификации, сначала распространив слух о своей кончине,оценив реакцию, а затем добровольно уйдя из жизни (перестал принимать пищу, подобно Демокриту, или Фрейду, который просит своего врача прекратить страдания и… два сантиграмма морфия…  пожелание исполнено, он мирно засыпает).

Морено был необычный человек — необычный до странности, что позволяло в будущем ряду его недругов  приписывать ему, как минимум, пограничную патологию. Но — «не странен кто ж?», как говорил Гамлет, один из важных для Морено персонажей (свою психиатрию Морено иногда называл шекспировской, а в Гамлете, поставившем для Клавдия и Гертруды сцену убийства Гонзаго, видел психодраматиста).     Но игры и мистификации нисколько не уводили его от жизненных реалий — и судеб конкретных людей, и судеб человечества. Странности же личности Морено нас интересуют здесь не сами по себе: они тесно связаны с первыми — еще детскими — проблемами, сложными путями проявившими себя в главных вопросах о жизни, которыми задавался Морено.

Необычность Морено проявилась достаточно рано — если верить его воспоминаниям — и он ее осознавал. Несомненно, влияние матери на религиозное воспитание Якоба, которая верила в исключительность судьбы своего сына. Она искренне считала, что Бог поручил ей важную миссию – воспитать великого человека. В детстве он «слышал голоса» — но никому не признавался, чтобы его не сочли больным. Это «слышанье голосов» рано привело его к религиозным переживаниям, в целом к одной из центральных для него проблем — кто я по отношению к Богу?

Впервые эта проблема (разумеется, в то время как проблема не рефлексировавшаяся) возникла в знаменитой игре 4-х летнего Якоба, случившейся в Бухаресте, когда родители и их взрослые гости предоставили детям для игры отдельное помещение; там Якоб предложил игру в рай. Была построена гора из связок стульев (прообраз будущей трехярусной сцены в психодраме?); на вершине сидел Якоб, игравший роль Бога; сверстники — «ангелы» — бегали, пели и взмахивали руками, имитируя полет. Всерьез решившийся взлететь будущий Морено упал и сломал руку. В дальнейшем, оценивая эту детскую попытку как кощунство, Морено, тем не менее, настойчиво развивал мысль о том, что в каком-то смысле человек является Богом, неся в себе божественное.(Эту игру Морено впоследствии расценивал как первую свою психодраму, где он выступил как автор сценария, режиссер и протагонист).В подростковом возрасте, осознав себя как христианина, Якоб счел себя вторым пришествием Христа. Несомненная — и для самого Морено — мегаломания в будущем окрасится самоиронией, но вопрос о собственной миссии на Земле останется, по-видимому, центральным. Этот вопрос требовал действенного самосознавания, риска в принятии и воплощении новых ролей — и это отчетливо видно в студенческие годы Морено, когда он, недоучившись  на философском факультете Венского университета и перейдя на медицинский, предпринял две попытки нового выхода в социальную практику. Первая касалась так называемой парковой  революции, вторая — попытки создания  своеобразного варианта христианства.

«Парковая революция» означала действенную — в практике — попытку понять творческую природу человека. Игры с детьми в садах и парках Вены, драматические импровизации сказок, разыгрывание непривычных для детей ситуаций были высвобождением спонтанности (в первоначальной терминологии Морено — искры Божьей) как сущности человека.  В дальнейшем Морено введет представление об особом неврозе — неврозе креативности, связанном с блокировкой спонтанности.

В религиозной практике Морено в студенческие годы стал исповедовать так называемую «религию Встречи», полагая, что подлинная Встреча людей — это движение к Богу. Понятие «Встреча» будет одним из центральных для Морено на протяжении всего его творчества. Любопытно, что Морено в этим плане будет указывать на общее с идеями философии всеединства, в частности, В.С.Соловьева и Н.А.Бердяева. Религия Встречи была для Морено не просто религиозным философствованием; эта была реальная практика Встречи. Важно, что Морено, встав перед дилеммой — создать секту или уйти в монастырь — от последнего отказался, сочтя, что подлиная религиозная жизнь происходит не за стенами монастырей, а в миру, в реальной практике встреч и работы с людьми. Сравнительно недолго просуществовав, секта эта отчасти стала прообразом терапевтических групп, которые Морено также рассматривал как место Встречи. В дальнейшем Морено не оставил религиозных поисков. В 20-е гг. они оформились следующим образом.

Современная Морено (и известная ему) церковь неверно, с его точки зрения, организуют Встречу Бога и человека, в связи с чем человек растерян, не понимая и не чувствуя смысл своего бытия и само бытие. Церковь представляет дело так, как если бы Творение было уже завершено, а человек приходит в уже готовый мир. По Морено, это невозможно: Божественное творчество неисчерпаемо; Творение продолжается; человек же, как подобие Божие, несет в себе частицу этой божественной творческой силы (Искру Божью) и является со-творцом. Термин «спонтанность» в одном из своих значений будет эквивалентным  понятия «искра Божья». «Бог есть спонтанность. Следовательно, заповедь такова:»Будь спонтанным»! (С авторского перевода на английский язык поэтико-эссеистического произведения венского периода «Слова отца»). Продолжение Творения и роль в творении человека Морено аргументировал анализом истории христианства — анализом, удивительно похожим на тот, что предложил Н.А.Бердяев в работе «Смысл творчества». (Теоретически они могли быть знакомы: Бердяев провел два года совсем недалеко от Вены  — в Берлине — в начале 20-х гг.после «философского парохода»; Морено, как мы уже говорили, иногда указывает на Бердяева, но не на конкретные работы и не в данном контексте). По Морено, отношения между человеком и Богом менялись на протяжении истории. Бог Ветхого завета суров; Он отчужден; Он испытывает и наказывает; с Ним невозможен диалог; Морено называет его «Он-Бог».      Иное — Иисус, Богочеловек. Он здесь, Он рядом; к Нему можно обратиться; с Ним возможно вступать в диалог; можно быть рядом с Ним. Морено называет Иисуса «Ты-Бог». Что же в будущем — а быть может, уже в настоящем? «Я-Бог» — не в том смысле, что я заменяю бога — а именно в том, что было сказано — я несу в себе божественное творчество, и это моя сущность как Божьего подобия. В будущем, когда появится термин «психодрама», Морено скажет, что Творение есть психодрама Бога; в этом плане психодрама, которую строит человек, творческое спонтанное событие — в чем-то аналог Божественного творения, во-первых, и исследование Божественного в себе — а значит, и Божественного как такового — экспериментальная теология, «игра в Бога». Слушать Божественное в себе — и ему следовать, действовать,  ему сообразно. Все это нисколько не противоречит идее Встречи и важности для Морено судеб человечества; действие не только индивидуально, действие  социально.

Морено и был прежде всего человеком действия (оттого его письменные творения — хотя и они тоже действие, но иного рода,- достаточно небрежны и часто противоречивы). Он полагал, что в каждом человеке живет жажда действия; именно в действии, прежде всего, проявляются спонтанность (Искра Божья) и креативность, которые не накапливаются, а требуют непосредственного действенного воплощения. Вероятно, с этим связано то, что Морено пробовал (и проявил) себя во многих областях, где он не был специалистом; он расширял границы бытия, он трансцендировал. По образованию, как уже сказано, он был врачом общего профиля, не специализировавшимся в области психиатрии, но врачом необычным. Например, он мог разыгрывать с больным сцены из его — больного — жизни. В годы, предшествовавшие 1-й Мировой войне Морено, работая как врач с венскими проститутками и выслушивая их жалобы на трудности жизни, предложил им создать группы самопомощи и самоподдержки — что абсолютно нестандартно для медицинской практики того времени. Сам Морено полагал, что именно тогда родилась групповая терапия ( в чем был, вероятно, не вполне прав: в основном приоритет признается за американцем Дж.Пратом, в 1905 г. начавшим собирать группы больных туберкулезом). В психиатрию и собственно психотерапию, где Морено заслужил наибольший авторитет, он пришел лишь в 30-е гг. в США, с незначительным опытом психоаналитической подготовки.  В годы Первой Мировой войны, работая в лагерях для беженцев, Морено создает социометрический тест, послуживший основой первой в истории теории малых групп, а также микросоциологии и социальной психиатрии. После войны Морено активно участвует в работе немецкоязычного журнала «Демон» (пусть не пугает название: Демон — имя древнегреческого бога, побуждающего человека к разнообразным поступкам; «бог данного мгновения»; вспомним Демона Сократа)- участвует как автор (наряду с М.Бубером, Ф.Кафкой, М.Шелером, А.Адлером и другими замечательными людьми) и организатор. В 20-е гг. начал работу организованный Морено  театр импровизации (впоследствии — театр спонтанности), о котором речь ниже; креативность Морено поражает. Медик общего профиля — создатель особого направления психиатрии; не социолог — но создатель особого направления социологии; не имеющий специальной подготовки режиссер-новатор; кроме того поэт, эссеист, а также инженер-дилетант — создатель прообраза магнитофона.

Психодрама, по Морено, родилась как особый театр 1 апреля 1921 г. Вероятно, можно уточнить — это был прообраз будущей психодрамы, основанной на триадическом единстве социометрии, групповой терапии и собственно психодрамы. В дальнейшем родился театр импровизаций (позднейшее название — театр спонтанности). Но — что это был за театр?

Известно, что со средних веков актеров не хоронили в пределах кладбищ; считалось (и особого типа традиционалисты часто и сейчас считают так), что театр — дело богохульное; некто (автор, режиссер) дерзает создавать новую реальность, разрезав мир на две половины, в одной из которых творится эта самая реальность, в другой — сидят зрители. В первом приближении — похоже. Не вдаваясь в споры по этому поводу, отметим, что Морено  видел истоки своего театра даже не в театре античном, (который, кстати, нисколько не претендовал на создание новой реальности, но воплощал реальность как таковую — реальность мифа, первоначально заданную хором с последующим — в истории театра — выделением ролей, сообщавших о судьбах героев), а в первобытных прообразах театра в магическом целительстве. Понятие «катарсис» — одно из центральных для Морено и взятое, естественно, у Аристотеля, наполняется иным смыслом: по Аристотелю, катарсис возникает у зрителей соответственно особой театральной форме — трагедии, имитирующей жизнь; Морено же интересует не формальная, а содержательная сторона дела, психологические истоки катарсиса, и прежде всего не у зрителей, а у актеров, но  не воплощающих чужой — сценарный или режиссерский — замысел, а импровизирующих на темы  собственного бытия. Морено сложно относился к традиционному театру, считая, что тот, утратив дух импровизации после итальянского театра ХУШ в., занят реанимацией культурных консервов и не дает актеру свободы. В театре Морено не роли рождались из замысла спектакля, а наоборот — спектакль рождался из актерских импровизаций; лишь перед началом спектакля каждый актер обозначал роль, которую собирался творить. Что тогда роль? В этом контексте — творческое самоисследование и саморазвитие (если роль не консервирована)  во взаимодействии с другими.(Близко  тому, что исповедовал в своей театральной системе М.Чехов, которого Морено высоко ценил).Творческое самоисследование — реализация креативности и спонтанности. Драма — с позиции Морено -не имитация реальности, а продолжение жизни и действия.»Спонтанность и творчество актеров  стало нашей главной заботой» (Психодрама, М., 2001, с.32). Актер-пациент вступает в более свободный и широкий мир, по-новому видит вселенную и обретает способность к новому развитию.

Таким образом, театр импровизаций (спонтанности) изначально мыслился как особая духовная практика.

Этот театр — основа одной из трех составляющих психодрамы как психотерапевтической системы, включающей триединство социометрии, групповой терапии и психодрамы. Рассмотрим с интересующей нас позиции социометрию и групповую терапию.

Социометрия определялась Морено двояко — как экспериментальный метод и как наука об обществе. В качестве экспериментального метода социометрия выступила как новый для западной психологии метод исследования — естественный эксперимент, позволяющий проводить исследования в естественной жизненной ситуации; в качестве науки об обществе — как некая система представлений о социуме, воплощающей прежде всего заботу Морено о судьбах человечества и здоровье общества (отметим его новаторство в постановке проблемы здорового общества).  При  каких условиях человечество сможет выжить? Ответ Морено: если оно станет психотерапевтическим сообществом, т.е. сообществом, основанном на готовности и стремлении к Встрече, сообществом, в котором свободно разворачиваются и реализуются спонтанность и креативность. Задача создания такого сообщества — не экономическая,  как у Маркса, но задача прежде всего психологическая, реализующаяся, по крайней мере первоначально, через работу в малых группах. Человек должен быть духовно готов к возникновению нового общества, действенно почувствовав себя частью Человечества. Это происходит в развитии подлинных межчеловеческих отношений (принятый у нас термин «межличностные отношения» не вполне эквивалентен оригинальному «interpersonal relations»). Подлинные же отношения воплощаются в эмпатии как готовности увидеть мир глазами другого и в теле — самом глубоком типе отношений, одновременной взаимной эмпатии, когда исчезает психологическое и часто физическое расстояние, а для взаимочувствования и взаимопонимания не требуется языковое опосредствование. Понятие «Встреча» (которое, судя по последним исследованиям, именно у Морено взял М.Бубер) наполнено, напомним, духовным содержанием; со студенческой юности Морено видел во Встрече движение к Богу как всеединству. Это понятие лежит и в основе идеи групповой психотерапии: группа — место возможной Встречи.

Характерно отношение Морено к фрейдовой психологии. «Фрейд потерпел неудачу по двум позициям. В первую очередь это касалось его отрицания религии. Он лишился возможности познать экзистенциальный аспект вклада, сделанного святыми и пророками… Во-вторых, он остался равнодушным к социальным движениям… Маркс оставил себя настежь открытым для критики из-за пренебрежения в своем социальном анализе специфическими интериндивидуальными акциональными процессами. Фрейд же отказался переступать за пределы границ отдельного организма.» (Психодрама., с.24). И далее «Маркс видел человека как члена общества, а борьбу внутри общества – как его неизбежную судьбу. Фрейд смотрел на человека как на путешественника, проходящего путь от рождения до смерти. Окружающий космос был разбит вдребезги. Я вернул человека во вселенную» (Социометрия, 1958, с.263).

Исторически Морено оказался одним из первых, кто попробовал создать духовную психотерапию (наряду с К.-Г.Юнгом, Р.Ассаджоли) и первым, кто при этом основывался на христианстве — разумеется, понятым своеобразно.

Самоопределение и психодрама: процесс и ресурс

Самоопределение и психодрама: процесс и ресурс

Рассматривается процесс самоопределения как движения в смысловых пространствах (ситуативного, социального, культурного и экзистенциального). Дается характеристика типов активности соответствующих движению в каждом из пространств, а также рефлексивных переходов из одного пространства в другое. Ставится проблема поддержи самоопределения в сфере образования и методов ее осуществления. Дается характеристика психодрамы, как метода этически корректного и адекватного работе с самоопределением другого человека.

В последние четверть века тема самоопределения становится одной из наиболее остро дискутируемых как в психологической, так и в педагогической литературе.

Актуальность темы, на наш взгляд, обусловлена нарастанием глобальных изменений в обществе, порождающих  необходимость выработки собственного отношения к происходящему для каждого человека, стремящегося активно участвовать в событиях общественной жизни. Самоопределение становится составной частью самых различных процессов, связанных с принятием жизненно важных решений —  выбором профессии, поиском работы, определения своего жизненного пути.

Образование является той сферой, в которой помимо приобретения знаний создаются прецеденты и образцы самоопределения, формируются или же разрушаются образовательные и другие ценности, происходит возврат к культурным традициям или же их забвение, складываются человеческие отношения между участниками образовательного процесса или же, наоборот, изживается возможность глубокого душевного контакта между людьми. И то, по какой траектории пойдет процесс самоопределения, во многом зависит от личности преподавателя. Если сам он убежден в ценности образования, если его слова и действия совпадают (Зальцман, 2011), ценность образования будет воспринята его учениками. В противном случае она может быть утрачена и учениками. Другими словами, можно утверждать, что в сфере образования наряду с традиционным процессом передачи знаний, происходит также другой процесс — передачи способов самоопределения.

Особенно остро проблема самоопределения давала о себе знать в 1990-е годы, когда она проявлялась в самых различных контекстах в практической деятельности с разными людьми. До этого времени термин «самоопределение» практически не использовался. Тогда овзникла необъодимость разработки теоретических представлений о процессе самоопределения в данной специфической социокультурной ситуации, а также выработки способов поддержки и помощи в самоопределении, в которых испытывали нужду многие люди. Результатом работы в этом направлении явилось теоретическое представление о смысловых пространствах самоопределения, возможных типах и способах движения в каждом из них, что воплотилось в соответствующей схеме (Зарецкий, 1993). Данная схема описывает процесс самоопределения как движение в четырех смысловых пространствах: ситуативном, социальном, культурном и экзистенциальном.

table

Концептуальная схема смысловых пространств и  способов самоопределения /В.К.Зарецкий, 1993/. Стрелки, идущие вверх иллюстрируют рефлексивные переходы из одного смыслового пространства в другое. Стрелки, идущие вниз, иллюстрируют шаги реализации ценности в деятельности.

В ней представлены два основных способа самоопределения, имеющих решающие последствия для всей последующей деятельности. Социально-ситуативное самоопределение осуществляется по сиюминутным выгодам, которые предоставляет ситуация. С этической точки зрения, такой способ самоопределения, представляет собой использование ситуации и других людей, как средств достижения своих личных  целей. Для продолжения такой деятельности нужен внешний источник питания, поскольку у нее отсутствует внутренний смысловой стержень. Смысл лежит во вне: » я это делаю, потому что мне это нужно для другого». Сама деятельность разворачивается по  схеме «цель — средство — результат». Когда цель достигнута, самоопределение будет происходить заново. И не факт, что в новой ситуации  деятельность не приобретет иную направленность.

Другой способ самоопределения — «культурно-ценностной» или культурно-экзистенциальный». В этом случае человек в ходе самоопределения поднимается над ситуативными выгодами и социальными целями, видя себя частью более широкого культурного целого. Он задает другие вопросы: «какой смысл может иметь это для меня, какое отношение имею я к этим проблемам?».

Самоопределение, осуществляемое по жизненному смыслу ситуации, — более глубокий и качественно иной процесс. В образовании такое самоопределение выступает как принятие жизненно важного решения: почему я решаю этим заниматься, за что я принимаю на себя ответственность, насколько я осознаю важность своего участия в решении этой проблемы, каковы последствия моего решения, если я приму ответственность или откажусь от нее.

Ситуативному типу самоопределения соответствует активность, описываемая схемой «ориентировка-исполнение-контроль», развитой в психолого-педагогических исследованиях, проводимых под руководством П.Я.Гальперина в 50-70 годы. Здесь личность низведена до субъекта, осуществляющего ориентировку в условиях и обстоятельствах решения задачи, заданной извне. Рефлексия редуцирована до контроля. Вполне закономерно, что теория, в рамках которой развита данная концептуальная схема, именуется теорией формирования умственных действий.

Выход в социальное пространство возможен через более высокую форму рефлексии – оценку результатов. Тогда действия становятся не только сообразными обстоятельствами, но и подчиненными внутренней, поставленной субъектом цели. А жизненная активность приобретает вид деятельности, описываемой ставшей классической гегелевской схемой «цель – средство — результат».

Однако активность, разворачиваемая только в рамках данной схемы, имеет дискретный характер. Цель достигается, а как выдвигается новая цель — неясно. Можно предположить, что именно здесь «вклинивается» процесс самоопределения в виде рефлексии собственной деятельности. Через анализ не сиюминутных результатов, а долговременных последствий, человек обретает возможность выхода в культурное пространство.

Этот момент представляется принципиальным для сферы профессионального образования. Очень часто учащиеся ставят локальную цель — поступить в учебное заведение. Цель достигается, а дальше…  Новые цели ставятся и достилаются уже вне сферы образования, а обучение в вузе становится неким «вынесенным за скобки» жизненным контекстом, активность в котором адекватно описывается схемой «ориентировка — исполнение – контроль». Главное — понять, чего хочет и какие требования выдвигает преподаватель, выполнить их, и тогда удастся сохранить свое место в вузе. Естественно, что эффективность обучения при этом не может быть высокой, так как реальное образование происходит за пределами учебного заведения.

Выход в культурное пространство может быть реализован через рефлексию деятельности в форме анализа последствий: «что будет, если продолжить учебу в вузе, не ставя вопрос, зачем мне это нужно?» Анализ последствий обнажает замыслы. При осознании собственных замыслов, культурно ориентированных, процесс образовании обретает «стержень», на который начинают «нанизываться» знания, опыт, навыки. Фактически только в этом случаи можно говорить о том, что происходит образование, становление человека и профессионала, самоопределяющегося  некоей культурной традиции, придающей его деятельности более широкий смысловой контекст (Алексеев, 2002).

Однако и на этом уровне происходит самоопределение — в форме установления ограничений на замыслы и действия. Активность, разворачиваемая по схеме «замысел — реализация – рефлексия», неизбежно приводит к необходимости согласования различных замыслов между собой, установления отношений между ними. Здесь возможны два исхода. Можно «провалиться» на социальный уровень и редуцировать долговременный замысел до локальной цели. А можно подняться «вверх», выйти в экзистенциальное пространство, где происходит самоопределение в ценностях, а сами замыслы приобретают этические, нравственные ограничения. Самоопределение выражается здесь в добровольно, осознанно принимаемых на себя ограничениях на свои замыслы и действия, в также в осознании ответственности за свои «деяния».

В запуске, стимуляции, поддержке этих процессов видится один из важнейших смыслов образования, разработки приемов и способов психолого-педагогической поддержки развития личности, раскрытия ее творческого потенциала, описываемого формулой «самоопределение + самопреодоление». Самоопределение  как установление внутренних ограничений на собственную деятельность, самопреодоление — как расширение границ собственных возможностей, направленных на реализацию замыслов, осуществляемых в рамках принятых ограничений.

Развиваемые концептуальные представления о самоопределении ставят вопрос об определении ограничений на применение психотехнических и организационно-деятельностных методов в образовательном процессе.

Человека, находящегося в проблемной ситуации и испытывающего затруднение, блокаду, можно образно сравнить с подброшенным вверх мячиком, остановившимся в «точке зависания». В этой точке тело обладает большой кинетической энергией, но в то же время его движению легко придать любое направление, достаточно лишь слегка «подтолкнуть», совершив несложную манипуляцию. Именно здесь, с нашей точки зрения, проходит «граница допустимого», появляется основное ограничение на психологическую работу с самоопределением – запрет на любую манипуляцию.

Разработка теоретического представления о самоопределении как движении в смысловых пространствах поставила проблему анализа, отбора и разработки методов, способствующих саморазвитию личности, а не оказывающих на нее формирующих и манипулятивных воздействий путем введения человека в блокаду и выведения из нее в «нужном» направлении. Необходимо установить этические ограничения как на научно разрабатываемые способы психолого-педагогической поддержки самоопределения в образовании, так и в образовательной практике, в той или иной мере затрагивающей процесс самоопределения.

Далее мы остановимся на одном из методов, который считаем этически корректным и адекватным для психологической поддержки саморазвития и самоопределения личности в сфере образования. Речь пойдет о психодраме. В ходе развертывания психодраматического действия есть возможность моделировать психологические проблемы личности в процессе ее профессионального и жизненного самоопределения.

Метод психодрамы был создан Я.Морено как средство решения различных индивидуальных, групповых и социальных проблем. Я.Морено создал свой метод, оказывая помощь различным слоям населения и наблюдая за тем, какие процессы в больших и малых группах способствуют лучшей социальной адаптации, физическому и психическому здоровью, а какие, наоборот, приводят к деградации отдельных людей и целых сообществ (Морено, 2008).

Ему принадлежит сама идея групповой психотерапии, ставшей важнейшим социальным изобретением ХХ века. Метод Я.Морено делает возможной истинную встречу людей (в экзистенциальном смысле) через обмен ролями и высвобождение творческой сущности каждого человека через игру. Понятие «встречи» как достижения истинных аутентичных отношений, глубокого взаимопонимания и взаимопроникновения и воплощения Божественного дара сотворчества, а также понятие «игры» как выражения спонтанности и креативности относятся к центральным в психодраматической концепции Я.Морено (Гриншпун, Семенов, 2012).

Краеугольным камнем подхода Я.Морено является его ролевая теория. Согласно этой теории, жизнь человека во многом определяется его ролевой гибкостью и способностью менять различные роли и осваивать новые. Это качество приобретает особое значение для адаптации и выживания в периоды социальных перемен и жизненных кризисов. Другим важнейшим основанием метода выступает идея креативности и спонтанности как внутренней сущности человека, которую необходимо разбудить и развить, что сразу делает человека более сильным и гибким. В конечном счете, цель психодрамы — поиск более эффективных путей для решения психологических проблем разных уровней, начиная с экзистенциального и кончая обыденным, бытовым. Психодрама призвана разбудить спонтанность и креативность поведения.

Психодрама — метод психотерапии, в ходе которого проблемы разыгрываются, как сцены в театральном действии. Она предполагает спонтанное проживание в коллективном взаимодействии реальных и воображаемых событий, чувств, мыслей, идей своего внутреннего мира в условном пространстве сцены. При этом «драматическое» понимается в психодраме не как театральность, а, скорее, как ролевая гибкость, как воплощение идеи о том, что человек может менять роли, пересматривать и переделывать события своей жизни, как если бы они были драматическим сценарием, а он — драматургом.

В ситуациях жизненного кризиса и принятия судьбоносных решений, обладающих большой степенью неопределенности, где ломаются, оказываются неэффективными сложившиеся привычные формы повеления, а новые еще не освоены, особенно важным бывает в условном пространстве сцены и при поддержке группы опробовать те или иные роли и новые решения, проверив их на соответствие своим чувствам и желаниям, разыграть будущие события, которые кажутся пугающими и невыносимыми, выработать эффективную линию поведения в этих событиях. Разыгрывание сложной ситуации как уже случившейся позволяет человеку осмыслить и принять ее, а не  отодвигать и не прятаться от того, что  неизбежно должно случиться. Например, перспектива остаться без работы после окончания учебного заведения кажется настолько ужасной, что парализует поисковую активность, а роль безработного — настолько неприглядной, что человек стыдится ее, никак не может ее принять. Тревога, связанная с этим, может быть настолько сильна, что все силы человека уходят на борьбу с ней, а не на поиск эффективного решения проблемы. При высоком уровне тревоги наступает полный паралич конструктивной активности.

Как показывает опыт, разыгрывание роли позволяет «примерить ее», увидеть в ней разные стороны, психологически подготовить себя к ней, наконец, не переживать все чувства, связанные с ней исключительно «внутри себя», а получить поддержку от группы. Проблема, переработанная совместно с понимающими и доброжелательно настроенными людьми, способными оказать поддержку, перестает быть стрессовой и угрожающей; в результате происходит мобилизация душевных ресурсов на ее решение, а не на борьбу с тревогой.

В ходе психодрамы человек вместе с другими членами группы, которые благодаря эмоциональной вовлеченности также прорабатывают свои проблемы, отреагирует на тяжелые прошлые чувства, которые блокируют его душевные силы и креативность, исследует себя, свой внутренний опыт, свои реакции и чувства, что позволяет ему перейти на новый уровень самопонимания и самоосознания.

Итак, психодрама будит активность, спонтанность, освобождает заблокированную психическую энергию, способствует росту самопонимания и чувству близости с другими людьми. Психодрама моделирует внутренний опыт человека, что позволяет людям ощутить реальность внутреннего опыта, «пощупать» его (поскольку в психодраме все идеальное, даже чувства, может материализовываться в виде ролей), почувствовать всю степень влияния внутренних событий на собственную жизнь и ту силу, которой обладает человек, способный управлять своими внутренними событиями и состояниями.

Благодаря «материализации» человек получает возможность моделировать проживание в различных сценариях самоопределения, увидеть их со стороны и отнестись к каждому из этих сценарием, приняв осознанное решение, т.е самоопределиться. Психодрама дает возможность «компактно», «здесь и теперь» представить сложную целостность «бытия» в разных пространствах, их связь между собой, связь между действиями и последствиями, сиюминутными решениями и жизненной траекторией. И, таким образом, человек может принять осознанные решения в ситуациях, требующих самоопределения, и в этом смысле обрести реальную свободу, свободу от обстоятельств, от внешних воздействий, от целенаправленных манипуляций, достичь гармонии между конгруэнтностью, т.е. действием по внутреннему импульсу, самоощущению и ответственностью, производной от видения своего действия в более широком целом, в пределе – культурно-историческом контексте.

zaretskiy

Зарецкий Виктор

Кандидат психологических наук, профессор кафедры индивидуальной и групповой психотерапии факультета консультирования и клинической психологии Московского государственного психолого-педагогического университета.

semyonov

Семёнов Виктор

Кандидат психологических наук, доцент кафедры психотерапии и психологического консультирования  Московского института психоанализа.

Литература

  1. Алексеев Н.Г. Проектирование условий развития рефлексивного мышления // Диссертация в виде научного доклада на соискание ученой степени доктора психологических наук. М., 2002.
  2. Гриншпун И.Б., Семенов В.В. Духовные основы классической психодрамы // Журнал практического психолога, специальный выпуск «Психодрама: история, теория и практика», №6, 2012
  3. Зальцман К.Г. Книжка для раков. Книжка для муравьев. М.: изд-во Отто Райхль. 2011.
  4. Зарецкий В.К. Исходные методологические представления о движущих силах саморазвития личности в образовательных системах (разработка приемов развития творческого потенциала личности студента). – В кн.: Психолого-педагогические вопросы продвижения личности в многоуровневой системе обучения // Обзорная информация. Проблемы непрерывного образования. Вып.2. М., НИИВО, 1993.
  5. Морено Я.Л. Психодрама. – М.: Психотерапия, 2008.

О судьбе психологических практик, культурных контекстах и испытании десемантизацией

О судьбе психологических практик, культурных контекстах и испытании десемантизацией

Статья посвящена рассмотрению психологических практик, в особенности групповых и семейных, в контексте динамики культурной ситуации рубежа веков. Процессы десемантизации, наблюдаемые в разных сферах культурной практики и обычно связываемые с феноменом массового сознания, рассматриваются применительно к «расширенному воспроизводству психологических практик». Рассмотрение их в более широком культурном контексте делает возможным новый взгляд на историю психотерапии и ее место в системе «личность-культура».

Побойся пустыни, стоящей за словом,
ЗА этим кинжальчиком остроконечным!
Как трудно быть вечным. Как трудно быть новым.
И как все трудней быть и новым и вечным.

Юнна Мориц

Много лет назад по Москве гулял явно привезенный издалека пластиковый пакет с довольно точной – без подрисованных усов и даже особых цветовых искажений – копией «Моны Лизы». Крупная белая надпись гласила: “Sorry, Gioconda!” И никому не надо было объяснять, за что “sorry”: по меньшей мере, за предсказуемую судьбу любого пластикового пакета, но не только…

Культурологи и искусствоведы немало лет дискутируют о проблеме подлинника и копии, и даже в их мире материально неизменных объектов это заслуживающий внимания и размышлений разговор – особенно в сегодняшнем знаковом поле спутанных контекстов и доступности любых визуальных изображений.

В «живых» социокультурных практиках все соотношения подлинного и поддельного неуловимы и изменчивы, а воспроизведение «один в один» может оказаться бессмысленным и даже разрушительным. К тому же, название той или иной практики отрывается от ее содержания с легкостью необычайной – это вам не табличка в ногах музейного экспоната.

Если рассмотреть психологические и психотерапевтические практики не сами по себе, а как частный случай социокультурных практик – пусть даже и особого рода, с чем психотерапевту было бы странно спорить, — то к ним вполне применимо многое, что касается и других «третичных артефактов» (М.Коул, 1997). Психотерапия переживает не только собственные кризисы развития, но и встраивается в более широкие процессы, происходящие в семиосфере – и, в свою очередь, влияет на эти процессы. «Мыслящие миры» различаются, но связаны: «Неразложимым работающим механизмом – единицей семиозиса – следует считать не отдельный язык, а все присущее данной культуре семиотическое пространство» (Лотман, 1996) И далее: « Представим себе в качестве некоторого единого мира, взятого в синхронном срезе, зал музея, где в разных витиринах выставлены экспонаты разных эпох, надписи на известных и неизвестных языках, инструкции по дешифровке, составленные методистами пояснительные тексты к выставке, схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Поместим в этот зал еще экскурсоводов и посетителей, и представим себе это все как единый механизм (чем, в определенном отношении, все это и является). Мы получим образ семиосферы» (Лотман, 1996).

На сегодняшний день тот «уголок зала» — небольшой и не так уж давно появившийся, — который занимают психотерапевтические и психологические практики, сильно увеличился, в нем стало довольно людно и шумно. За «расширением экспозиции» легко не заметить, что многие происходящие процессы уже знакомы более традиционным практикам – например, художественным. При всей нелюбви автора к тяжеловесной терминологии, здесь без нее не обойтись: в наблюдаемом поле становления, развития и функционирования психологических практик явно прослеживаются тенденции, характерные для экспансии массовой культуры.

Одна из них — тенденция к десемантизации, то есть «утраты обозначающим соотнесенности с обозначаемым», и именно на ней хотелось бы остановиться подробнее. Об этом много говорят в связи с «масс медиа», победным шествием информационных технологий, актуальным искусством — все это интересно, но на первый взгляд не затрагивает напрямую нашу повседневную работу: встреча клиента и терапевта происходит на суверенной территории и по особым правилам, за ней стоят свои традиции и свой язык взаимодействия. Не иллюзорен ли этот суверенитет – вот в чем вопрос. Клиент и терапевт вряд ли могут быть свободны от великого множества культурных контекстов – уж хотя бы потому, что существуют в языковой среде. Наиболее ярко и явственно культурные контексты вплетаются в те психотерапевтические практики, которые им изначально открыты более других – в групповую и семейную психотерапию. Примеров можно было бы привести немало, но достаточно и одного: вспомним, как изменилось содержание того, что происходит в так называемых «группах личностного роста» по сравнению с «первоисточником» за несколько последних десятилетий. Нравится нам это или нет, но здесь мы явно имеем дело с частным случаем какого-то более общего процесса обрыва контекста – или, если угодно, корней — а с ними и смысловых связей. Если посмотреть на психотерапевтические и психологические группы именно как на социокультурную практику, мы увидим какие-то аспекты общей культурной динамики, в которой изменение места и смысла групп в жизни становится хотя бы заметно.

Между тем, в отношении психотерапевтических групп существует прочное убеждение, что о них известно все. Все изучено, посчитано, диссертации защищены — «следствие закончено, забудьте». В рамках той исследовательской парадигмы, которая дала тысячи эмпирических исследований, это и в самом деле так. Современному исследователю, как кажется, остается упорядочивать и систематизировать, а также привести свое исследование в соответствие «требованиям момента». Ну, хотя бы так: «1. Апробированная исследовательская Программа эффективности групповой работы с населением. Концепция проведения независимой комплексной психологической экспертизы российских и зарубежных методов групповой работы с населением. 2. Проекты создания нормативных средств контроля, коррекции и анализа состояния групповой работы….»

Это не министерский циркуляр, а вводная часть методического пособия «Групповая работа. Стратегия и методы исследования». (В.В. Козлов, 2007).

Ну что же, на сегодняшний день в нашем «музее» намечается такая вот… экскурсия, и не одна. В пространстве семиосферы бывало всякое, оно живое, в нем все время происходит движение, а естественная попытка упорядочить этот процесс – тоже только часть и частность: «Стереотип истории литературы, построенный по эволюционистскому принципу, создавался под воздействием эволюционных концепций в естественных науках. В результате синхронным состоянием литературы в каком-либо году считается перечень произведений, написанных в этом году. Между тем, если создавать списки того, что читалось в том или ином году, картина, вероятно, была бы иной» (Лотман, с 169).

И здесь мы вынуждены вспомнить о том, что происходящие в психотерапии – и особенно в групповой – процессы тоже зависят не только от того, что думают, говорят, пишут и делают профессионалы – но и от того, какой смысл всему этому придает клиент (группа). И все это вместе пронизано и переплетено связями с другими процессами, происходящими в нашем общем «музее».

В самом деле, разве обращение к групповой психотерапии для сегодняшнего клиента – хоть российского, хоть западного — может значить то же самое, что значило для человека, допустим, 60-х? И разве не меняется любая идея по мере того, как ее «обживают» и практикуют разные люди, да еще десятилетиями?

Предельно «технологичный» и даже несколько карикатурный в этой своей рецептурности Клаус Фопель и то пишет в предисловии к «Технологии ведения тренинга»: «Начало 1970-х годов ознаменовано «бумом» групповой работы. Привыкшим к обычному обучению (докладам, дискуссиям, лекциям и академическим семинарам) психологам открылся новый мир. Они учились говорить от первого лица, выражать свои чувства, свои тайные желания и личный опыт. Мир групповой работы стал увлекательным приключением для душ и умов, в психологических группах много смеялись, плакали и любили» (Фопель, 2003). И было бы как-то даже странно не вспомнить в связи с этим пассажем – а у российских психологов-практиков старшего поколения тоже есть что вспомнить о первых группах непосредственного опыта, — чем были для участников эти группы «там и тогда». То есть – в каком воздухе и на какой почве они стали для нас тем, чем стали, — и что происходило со всем этим дальше.

И если существует само понятие «судьба идеи», то в отношении практик, в которых встреча и взаимодействие живых людей является самым главным, это и подавно процесс. Групповая психотерапия, возможно, располагает каким-то универсалиями, общими для различных школ и подходов – но, как представляется, одной из них как раз и является ее контекстуальная чувствительность. Если бы групповая психотерапия не была адекватна культуре и жизни, она бы не работала. Культура же, как и жизнь, бывает разная: «времена не выбирают, в них живут и умирают». Давайте заглянем в тот раздел нашего общего «музея», где живет культурная память «золотого века» групповой психотерапии: 60-е и около. И на этот раз постараемся помнить – re-member – о полувековой истории, отделяющей нас от того времени.

Литературные памятники: иные голоса, иные комнаты

В те давние годы, когда многие групповые практики еще были более или менее «катакомбными», их родство с проектами, ориентированными на освобождение человеческого потенциала, изменение жизни к лучшему и прочими великими иллюзиями, было очевидно. Психотерапия всерьез «мыслила себя как часть некоего крупного проекта по переустройству общества» (А.И. Сосланд, 2006). Собственно, мало кто из «наших великих» удержался от заявлений о том, что хорошая терапевтическая группа – это модель мира и как его отражение, и в ином смысле слова «модель». Как сказано у одного невероятно популярного в 60-е – и наглухо забытого сегодня — поэта: «авантюра не удалась – за попытку спасибо»

Якоб Леви Морено, создавший психодраму, но еще и много сделавший для распространения и признания групповой психотерапии в профессиональном сообществе, с самого начала видел в ней не просто удобную форму, а нечто действительно необходимое страдающему миру: «Мир, в котором живем мы все, далек от совершенства, несправедлив, а порой и аморален» — пишет Морено в работе «Спонтанность и катарсис», там же говорит и о том, что именно в терапевтической группе «обычный человек может подняться над этим миром и стать «представителем», голосом человечества: «Маленькое и незначительное существование здесь поднимается, обретая достоинство и уважение». (Морено, 1987) Почти анекдотические – глядя из сегодняшнего дня — истории о том, как «Джей Эл» уже в послевоенные времена предлагал свое посредничество то для разрешения территориальных споров СССР и Китая, то по поводу зашедшей в тупик Вьетнамской войны, говорят не только об амбициях Морено, но и о его вере: «Он верил, что обмен ролями поможет достичь взаимопонимания и мира и что, проигрывая в драматическом действии социальные или политические конфликты, люди могут построить новый социальный порядок». (Р. Марино, 2001)

При всех теоретических и человеческих несходствах Морено и Карла Роджерса мы легко можем услышать ту же «забытую мелодию для флейты» во многих высказываниях одного из создателей и лидеров практики «групп встреч». Трудно судить о том, было ли это и в самом деле лишь реализацией мечты Морено – возможно, не только. Возможно, сам воздух 60-х генерировал веру в изменение, в «прорыв» — как тут не вспомнить лозунг революционной Сорбонны 68-го: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!» Роджерс верил, что «фасилитаторский» тип взаимодействия может проявляться не только в психотерапевтической группе, но и в любом другом контексте. И если этому научатся многие и повсюду, что-то действительно изменится и для воюющих, и для отчаявшихся когда-либо договориться, и для утративших надежду быть услышанными: «Наш подход обращается к самым глубоким слоям человеческой личности и позволяет преодолеть враждебность», — говорил он. ( цит. по Е. Сидоренко, 2001) Искреннее желание показать «городу и миру», что можно соединить социальное и индивидуальное иначе – то есть лучше, — чем это бывает в настоящем социуме, витает над многими страницами хороших книг, написанных замечательными практиками: «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды…».

В статье, написанной в 80-е, то есть немного позже, и посвященной роли Зигмунда Фулкса в развитии групповой психотерапии, Малколм Пайнс говорит о не всегда осознаваемой даже профессионалами особой связи групповой психотерапии с культурным контекстом: «Психотерапевтические техники являются особыми формами человеческого взаимодействия и связи, то есть отношений. Они вплетены в культурный контекст, из которого могут быть извлечены лишь искусственно – и тогда рассматриваются как фигуры, лишенные фона, «второго плана». (…) Время и пространство психотерапевтической ситуации в группе разделяются всеми ее участниками, а не только одним экспертом-профессионалом и одним его пациентом, а это означает совместную ответственность за само создание психотерапевтической ситуации. Это новая форма человеческой связи с новыми же потенциальными возможностями, — группа, которая может сформировать свою собственную культуру (…) Подход Фулкса состоял в том, чтобы следовать всему, что его группы хотели внести в содержание своего взаимодействия или оставить за его пределами, а затем работать с последствиями этих действий». (М. Пайнс, 1983)

При всей сдержанности интонации здесь явно присутствует мысль о принципиально иной – помноженной на число участников, если выразиться несколько механистически – контекстуальной чувствительности групповой психотерапии, о ее потенциале отражения и трансформации воздействий знакового поля, «духов времени».

Вернемся к революционным 60-м, сделавшим терапевтические группы – на Западе, во всяком случае — заметным явлением. Когда, как не в это время, идея «совместной ответственности за само создание психотерапевтической ситуации» могла быть так понята и принята, так отвечать умонастроениям эпохи…

В одном тексте Карла Роджерса – очень важно рассмотреть эти высказывания не вырванными из культурного пейзажа, а на его фоне — сказано: «У меня вызывают недоверие люди, которые эксплуатируют существующий ныне интерес к группам. По-видимому, они просто хотят получить рекламу, примкнуть к популярному движению». (цит. по Е. Сидоренко, 2001) Это написано в 1970 году – когда интерес к группам уже стал влиять на их образ в культуре, а «популярность движения» вовлекла в его орбиту столько и таких ведущих, что Роджерс прямо пишет об «антитерапевтических» особенностях и способах поведения. Наблюдений, видимо, было достаточно. Но, может быть, дело не только в этом: просто что-то уже заканчивалось или необратимо менялось. Может быть, звездный час энкаунтер-групп в Америке миновал или почти миновал и наставали совсем другие времена…

Лучшее, что сказано о конце американских шестидесятых – не календарном, а по сути – да еще и в декорациях, отчетливо напоминающих Эсален, да еще и с героем, очень похожим на Фрица Перлза, — сказано, конечно же, не психологом и не психотерапевтом. Не могу не поделиться с читателями-коллегами этим описанием, принадлежащим перу Кена Кизи. Да-да, того самого: «Пролетая над гнездом кукушки» — Николсон в вязаной шапчонке, страшная сестра Рейчел, психушка как квинтэссенция несвободы и, между прочим, очень занимательный образ психотерапевтических групп, проводимых отнюдь не фасилитаторами. Итак, Кен Кизи, эссе «Демон Максвелла»:

«Студенты выходили с его семинаров выбеленные телесно и духовно, как из старой прачечной. Его метод группового омовения назывался «Промывание мозгов по Вуфнеру». Однако сам доктор предпочитал называть его Реализацией Гештальта.

(…) Он снимает очки, рассматривает присутствующих, пока те не начинают ерзать, и начинает говорить.

— Моя задача проста: я хочу, чтобы вы осознали себя здесь и сейчас, и я буду препятствовать любой вашей попытке улизнуть от этого ощущения»

Дальше, представьте, описывается техника «горячего стула», рассуждения доктора о страхе пустоты и «демоне Максвелла», о раздвоенном сознании западной цивилизации – в общем, очень занятный текст, просто находка для иронической хрестоматии. (Сегодняшние студенты-психологи, слыша это описание сессии, зачастую бывают шокированы: что, так можно? так бывает? какой же это метод – гештальт, психодрама или что-то еще? Приходится отвечать вопросами на вопросы: можно кому? бывает где и когда? «гештальт» и «психодрама» как они практикуются сейчас или полвека назад? Искушать юные умы контекстами, в которых они еле ориентируются, неразумно – но оставить их в состоянии исторической амнезии тоже как-то не совсем честно…)

Вернемся, однако, к тексту:

«А встретиться с доктором Вуфнером мне довелось и того позже. Это произошло через десять лет – весной 1974 года в Диснейленде».

Автор пишет сценарий для Голливуда по собственной повести – понятно какой, — сценарий у него не идет, родители болеют, он посещает «для вдохновения» больницу, где когда-то работал ночным санитаром и почти случайно оказывается вместе с ее главным врачом на съезде психиатров. Доктор Вуфнер должен выступать, но его нигде не видно.

«За время, проведенное на балконе, я осознал, что находился в плену иллюзий. Только законченный кретин мог надеяться увидеть того же дикого проповедника в нынешней атмосфере всеобщего оцепенения» (курсив мой – Е.М.)

Потом оказывается, что старик там, только узнать его нелегко: инвалидное кресло, последствия инсульта. А что до дикого проповедника – тут как раз все в порядке, только это уже не принято. Речь Доктора Вуфнера пропитана горечью и вызовом – его показывают публике как анахронизм-диковину, а съезд психиатров живет отнюдь не по эсаленовским правилам. Вуфнер блистательно бестактен и при этом понимает, что «индустрия психического здоровья» непробиваема:

«Вы выходите на эту баррикаду лишь с одним оружием. Может, кто-нибудь скажет, с каким? А? Какие-нибудь догадки или предположения? Я помогу. Кто оплачивает это августейшее собрание?

Все молчат. Весь зал погружается в гробовую тишину. И тогда старик издает презрительное хрюканье и разворачивает салфетку, на которой изображены логотипы спонсоров съезда»..

Он и дальше ведет себя очень нехорошо, этот герой, «похожий на Перлза». Он говорит ужасные вещи: единственное, что я могу сделать, это привести вас в чувство…и если вам покажется, что существование здесь и сейчас слишком тяжело для вас…проще всего присоединиться к счастливым гиппопотамам. (Кен Кизи, 2004)

Обиженные гости съезда долго не могут придти в себя после этого безобразия, но постепенно преодолевают неприятный осадок, смеясь над стариком и пародируя его акцент — уж не немецкий ли? Один молодой доктор говорит об этом смехе – «всхлипывание на могиле» … В общем, блестящее и печальное эссе, и совсем не о старом «властителе дум». О времени, расставании с иллюзиями, безумии и свободе – «о жизни, о жизни, и только о ней».

И вот к чему эта история здесь. Мы прекрасно ощущаем – в отличие от наших студентов – разницу между шестидесятыми и серединой семидесятых, эта разница была отнюдь не только «американской». Что было дальше, нам тоже известно. Но наши ощущения, а также вполне рациональный и основанный на литературных источниках анализ культурной динамики – если бы мы захотели предпринять таковой – никак не коснулся бы собственно психотерапии, ее истории и будущего, ее собственных культурных героев.

Группы, всерьез и разительно изменяющие жизнь человека – это, как представляется, часть какого-то более общего «умонастроения», общей веры в изменение, в поиск своей правды, в личностный рост, в раскрепощение чувств: будьте реалистами – требуйте невозможного!

С тех пор групповая психотерапия – впрочем, только ли групповая? – сильно попритихла и гораздо в большей степени идентифицирует себя не с дерзкими порывами, а с обслуживанием принятых форм оказания медицинской, психологической и социальной помощи. Это логично, поскольку и девиз «Изменим жизнь к лучшему» в последней четверти прошлого века ассоциируется вовсе не с движением за актуализацию человеческого потенциала, а с торговой маркой «Phillips». Призыв «Только за безнадежные дела стоит по-настоящему сражаться!» желающие могут увидеть на оранжевых футболках, продаваемых в сети «Экспедиция». Это игра в «последних романтиков», и не худшая из возможных.

Смысл, готовый к употреблению

«Множащиеся сейчас психологические службы – это не просто еще одна отрасль практической психологии. (…) Это историческое для судьбы нашей психологии событие.» — писал Ф.Е.Василюк в 1990 году. Цитирую эту замечательную работу по хрестоматии, изданной в 98-м ( Ф.Е. Василюк, 1998). Когда читаешь эти строки сегодня, двадцать лет спустя, остро вспоминаются профессиональные тревоги и надежды тех лет, которые нынче в публичном доминирующем дискурсе именуются исключительно «лихими». Все, о чем робко мечтали коллеги, ведущие вечерами какие-то самодеятельные никому не понятные группы в учебных аудиториях, запертых на ножку стула, сбылось – и как тут не вспомнить древних китайцев, у которых бытовало проклятие «Да сбудутся твои сокровенные желания» …

Групповая работа как инструмент психологической помощи признана. Программы утверждены, уровень подготовки специалистов планово повышается, такая-то психологическая служба создана по инициативе администрации такого-то региона, издано столько-то методических рекомендаций. Распространение «психологического» — текстов, практик, дипломированных специалистов – достигло невиданного размаха. Быстрое клонирование учебных программ и высших учебных заведений сделало свое дело, глянцевые журналы, телевидение и Интернет – свое. Заработали два мощнейших механизма тиражирования всего чего угодно. При этом опасности «рыночной» практической психологии видят и понимают все, а вот ее связь с официальным – как правило, академическим, но уплощенным, «гипсовым» стилем – не очевидна. Между тем, связь эта есть. Если угодно, ее не может не быть – она заложена в самом нашем постсоветском культурном наследии, в потребности профессионала в социальном одобрении, в том, чтобы быть понятым и принятым.

Когда речь заходит об экономике, мы часто встречаем словосочетание «запустить печатный станок», и сегодня даже далекие от экономической теории люди знают, что происходит при этом с покупательной способностью. Что происходит со смыслом и глубиной взаимодействия психотерапевтической группы, когда информационное поле перенасыщено «купюрами», не обеспеченными золотым запасом, тоже можно себе представить. Уже можно. Одним из серьезных искушений для всякого, кто думает о ведении психотерапевтических групп, является вера в то, что все уже описано и этими описаниями можно пользоваться.

И в самом деле, описано многое, есть и протоколы реальных сессий, и схемы, обобщающие чьи-то наблюдения за процессами, и описание «игр и упражнений».

Все это, разумеется, кто-то читает, степень иллюзорности, «морока» при этом зависит не столько от самих текстов – они как раз сплошь и рядом удивительно ровного среднего качества – сколько от профессиональных убеждений читателя. Тому, кто ищет всего лишь стимула для собственных размышлений, письменные тексты этого рода повредить не могут, он понимает, что имеет дело со своего рода «зеркальным лабиринтом», отражениями и тенями, и ни за что иное их не принимает. Если читатель к тому же прилично образован, то в чем-то он даже может «брать поправку» на время написания текста, а то и угадать какие-то первоисточники бойкой компиляции. А думает он при этом не об «играх и упражнениях» и не о «выборе интервенции», а все-таки о группе и о себе как части этой непростой и подвижной системы. Он понимает, даже и не задумываясь над этим специально, что смысл взаимодействию, будь то свободно плавающая дискуссия или структурированное упражнение, все равно придают сами участники, это их смысл. Понимает и то, что в разных группах все будет по-разному, включая действия ведущего, которые тоже редко когда можно полностью запланировать заранее.

Если «язык» группового взаимодействия в рамках того или иного метода – это родной язык, он густо переплетен связями, сложен и гибок, способен порождать свои «рифмы», «неологизмы», «двусмысленности» … Короче, ведет себя как любой живой язык. Но для того, чтобы пребывание в нем действительно стало подобно жизни в языковой среде, ведущий группу должен прожить собственное становление и развитие в этом качестве, пропитаться не только текстами метода, но и опытом, ощущениями. На это могут уйти годы, и так и должно быть.

Наивный же пользователь как психологических брошюрок, так и монографий относится к их текстам как к чему-то самодостаточному и воспроизводимому буквально.

Он словно верит, что в инструкциях ведущего свернут не потенциальный смысл, но значение, притом универсальное.

К текстам, описывающим групповое взаимодействие, он относится как к кулинарному рецепту, по которому можно приготовить настоящую еду.

Между тем, теория текста давно показала, куда ведет вера в совпадение кодов передающего и принимающего: «Таким образом, делается очевидно, что для полной гарантии адекватности переданного и полученного сообщения необходим искусственный (упрощенный) язык и искусственно-упрощенные коммуниканты: со строго ограниченным объемом памяти и полным вычеркиванием из семиотической личности ее культурного багажа» (Лотман, 1986)

Процесс, о котором довольно трудно — и порой нерадостно – думать в связи с делом, которому многие из нас верно служат и учат других, не может быть для психотерапии каким-то принципиально иным, чем для других социокультурных практик. Вера в однозначность – адекватность переданного и полученного сообщений – нуждается в этом самом «полном вычеркивании из семиотической личности ее культурного багажа». Возможно, мучительные размышления о том, зачем и кого мы учим или сомнения в отношении качества массовой психологической помощи – уже не наше «цеховое» или академическое дело, ибо процесс, происходящий в знаковом поле, втягивает в себя все. Как писал в одном из своих крошечных эссе Лев Рубинштейн: «Эта амнезия — не есть болезнь. Это такое здоровье» (Рубинштейн, 2008).

Что же есть такого в культуре рубежа веков, что никак не могло не затронуть психотерапевтические практики, и в особенности групповые…

Давайте заглянем в ближайший книжный магазин, где на полке раздела «Психология» стоят вперемежку переиздания «Толкования сновидений», неувядающий Эрик Берн, «Экспериментальная психология» Фресса и Пиаже, едва ли не полный Ялом в кошмарных переводах на скорую руку, брошюрки разной степени «желтизны» и официально одобренные руководства, где четко и однозначно изложены основные принципы, методы и приемы. Среди прочего – книги о том, как вести группы: «делай раз!» и «методика» прямо приведет к результату. Если мы повернем в соседний отдел, там наш глаз порадуют солидно оформленные тома, где любой может найти краткий пересказ «Войны и мира» и образцы правильных сочинений на тему «Духовные искания героев Толстого». Выйдя на улицу, увидим довольно качественные копии хороших картин, врезанных в городской пейзаж аккурат между парковкой и помойкой (Sorry, «Всадница»). В метро стало меньше щитов с надписью: «Психология – специальность ХХI века», но поставленный мужской голос вещает о «бесплатной психологической помощи при страхах, стрессах, горе» — сразу после рассказа о том, что большинство возгораний в жилых помещениях происходит по вине жильцов и призыва сообщать о подозрительных лицах куда следует. Над Ленинским проспектом в канун Пасхи реют разноцветные перетяжки с Десятью заповедями – поднимешь голову и взгляд упрется в «Не убий» …а через пару километров — в предложение заплатить налоги и спать спокойно или еще в какую-нибудь чушь.

Что угодно и с чем придется – название и стоящее за ним явление словно потеряли друг друга. Сочинения больше не сочиняют, и так во всем. Студенты-психологи, не участвовавшие в реальности вообще ни в одной группе, деловито спрашивают: «Список упражнений к зачету писать?» В одной очень престижной и претендующей на глубину ВУЗовской программе переквалификации «в психологи» на полном серьезе говорят, что настоящий тренинг личностного роста – это «est», «Лайф-спринг» и, простите, «Фиолетовые»; старого доброго Роджерса даже не упоминают. На участие в телемосте с Зеркой Морено во время довольно многолюдной 7-й Московской психодраматической конференции записалось 14 человек. Прописью: четырнадцать. «Клиповое сознание» уверено: все что угодно можно в любой момент скачать, а живьем-то зачем общаться с этой бабкой? «Одной из характерных и, увы, неистребимых особенностей нашей культурной ситуации является необходимость время от времени заново объяснять, кто есть кто и что есть что. Историко-культурная амнезия хоть и досадное, но непременное условие протекания культурных процессов, и с этим приходится считаться. Что же делать, если все время приходится напоминать об очевидных вроде бы вещах». (Лев Рубинштейн, 2008)

Отсутствие восприимчивости к контекстам все чаще ведет к тому, что психотерапевты и психологи–практики вообще не ставят перед собой задачи порождения чего-то цельного и связного. Если нет связи между ответами на вопросы «кто?», «с кем?», «где?», «когда?» и последующими, получается чепуха.

Известная всем нам с детства игра, когда другие ответы прочитать нельзя, поскольку бумажка заворачивается – только в конце зачитывается рваный, абсурдный и потому порождающий неожиданные и веселые стыковки текст. Игра эта потому и дает свой вечный комический эффект, что в ней процедура обессмысливания управляема, произвольна. Это делается нарочно, на то и игра.

И чем, по существу, отличаются бойкие тексты про «десять способов простить измену» от программ учебных курсов, где за 32 часа (академических) молодым людям преподаются «методики психологической помощи в кризисной ситуации»? И то, и другое – дайджест с оборванными контекстами, «фанера». Более того, стилистическая несовместимость обоих текстов и часто встречающаяся взаимная неприязнь их авторов ничего не меняют в главном: они делают общее дело. Не специально и даже с наилучшими намерениями поставляют в знаковое поле «бумажные купюры», симулякры, знаки искусственного линейного языка, за которыми пусто. Утрата обозначающим соотнесенности с обозначаемым на семиотическом уровне — это и есть десемантизация. (В.Г. Гак, Языковые преобразования. М., 1998)

Рассказывая о групповой работе, будь то психотерапия или развивающий личностный тренинг, авторы множества руководств описывают инструменты этой работы как если бы речь шла об инструментальной функции в предметном мире: упражнение на сплоченность, на контакт, на то и это. Между инструкцией и тем, что на самом деле произойдет с участниками группы, когда те ее выполнят (или нет), лежит огромное и загадочное пространство, в котором собственно и рождается смысл того или иного действия для самих участников. Предсказать вот этот самый смысл заранее невозможно, как невозможно полностью представить себе, что поймет и тем более подумает и почувствует человек, читая стихотворение. Если ему объяснят, что он должен понять и испытать, как это делается в средней школе, он, скорее всего, не испытает ничего. Чем более знакомой, понятной кажется инструкция, тем с большей вероятностью она будет понята однозначно, то есть окажется равна сама себе и тем самым бессмысленна. Многие известные групповые упражнения буквально убиваются самим этим знанием: если «сделать упражнение на доверие» и «доверять» — одно и то же, то внутренняя встреча с опытом доверия явно происходит не здесь и не теперь. Вот, к примеру, «групповое упражнение на доверие» вроде хорошо известных падений с поддержкой — оно часто делается в рамках учебных тренингов для психологов-практиков. Преподаватель ведет занятие, которое обычно нельзя покинуть – а зачет? Участники изображают терапевтическую или тренинговую группу, порой довольно увлеченно – и знают «правила игры». Человек, стремящийся быть адекватным и знающий, что имеется в виду, упадет назад как миленький, а остальные его как миленькие подхватят. Все они что-то испытают, а вот будет ли это «доверием» — большой вопрос. Никто же не будет на полном серьезе обсуждать, действительно ли словосочетание «телефон доверия» в его нынешней функции имеет какое-то отношение к доверию, нема дурных.

Особенно сомнительной становится связь «инструкция – действие – опыт» тогда, когда «игры и упражнения» описаны исключительно с точки зрения дающих инструкции или наблюдателей, а именно так строятся сборники тренинговых упражнений и методические рекомендации по групповой психотерапии. В коммуникативном пространстве, ставшем весьма прозрачным благодаря современным информационным технологиям, происходит постоянная утечка, «вымывание», уплощение и как следствие – тривиализация тех неожиданных, когда-то объемных и, возможно, глубоких смыслов, которыми когда-то были чреваты те же самые упражнения. До технологичности и тиражирования, до того, как стали «методичкой». Судьба описанного – да еще многократно – упражнения незавидна: от напряженной тишины, наэлектризованной чувствами и смыслами… к типовой «вакуумной нарезке» в формате тренинга общения… а там и вовсе к функции незатейливого развлечения на корпоративной вечеринке.

Довольно показательна здесь судьба известной психодраматической техники «Волшебный магазин». В отличие от базовых техник – вроде обмена ролями или дублирования – она имеет четкую сценарную основу, при этом ведущий может напрямую влиять на то, «что получится». Вот и «получилось» — технику время от времени используют на корпоративах, в клубах и досуговых центрах. Это само по себе не хорошо и не плохо, это всего лишь предупреждение о возможной судьбе и других «игр и упражнений»: понятно, что и в психотерапевтической группе человек будет участвовать в таком действии совсем иначе, чем до «уценки». Более того, достаточно одного участника, когда-то игравшего в «Волшебный магазин» исключительно для развлечения – и

смысл происходящего изменяется для всей группы: «окончилась жизнь – началась распродажа».

Впрочем, если смотреть на происходящее шире, ничего страшного в такой «вторичной переработке» нет: большинство выхолощенных тиражированием техник еще могут принести кое-какую пользу. Слегка цивилизовать сотню-другую подростков, позабавить усталых менеджеров, пока не надоедят и в этом сниженном качестве – это они еще потянут.

Что нужно сделать, чтобы обессмыслить или по меньшей мере выхолостить слово, образ, идею, мелодию?

Оборвать связи с другими системами семиосферы, выдрать из всех возможных контекстов.

Сделать «это» воспроизводимым и легкодоступным, исключить усилие и неопределенность как при порождении, так и при восприятии.

Исключить многозначность, варианты, придать линейный характер, свойственный искусственным языкам, а с ним и предсказуемость.

Создать избыточность, перепроизводство, а с ними и узнаваемость: «это» должно быть знакомо, понятно.

Собственно, достаточно. Уже одной «семантической поношенности» достаточно, чтобы убить хороший текст, ставший, на свою беду, слишком цитируемым…

Позволю себе на этот раз не приводить полевых наблюдений, показывающих, как это происходит в знаковом поле «помогающих практик». Наблюдения есть и их все больше, но приводить их здесь излишне: деконтекстуализация, тривиализация, когнитивное упр(л)ощение и тиражирование через письменные тексты происходят и не происходить не могут. Куда бы мы делись? По сему поводу можно испытывать разные эмоции, и не это главное.

Но вот, к примеру, посмотреть на реакцию других социокультурных практик на те же самые процессы в высшей степени любопытно. А там ведь чего только не происходит!

Вот хотя бы выставки. Не в переносном смысле лотмановской метафоры семиосферы как музея, а в прямом. Сплошь и рядом сегодняшняя концепция выставки – это намеренная реконтекстуализация: один объект и все, что вокруг, до и после, рядом и по поводу. Вот корни, вот плоды, вот подражания. Объект словно заново обретает «знаковое кровообращение».

Или литература – в ней всегда происходит много разного, но обратим внимание на биографические исследования и мемуары, вообще на non-fiction. Похоже, и здесь соединение, восстановление связей и хоть какой-то культурно-исторической целостности стало заметным процессом. Это делалось всегда, жанр не нов – но сегодня он стал нужен не только специалистам, а героями его становятся далеко не только знаменитости. Обычному читателю это стало интересно.

В культурном пространстве выделяются отдельные ниши, в которых поддерживаются редкие или исчезающие практики – от музеев ремесел до артхаусного кино. Люди, которые этим занимаются, образуют свои неформальные сообщества — сетевые в том числе, — становящиеся виртуальными музеями какой-нибудь частной и вроде бы навсегда ушедшей практики. С одной стороны бесконечные «сто хитов» и энциклопедии всего-чего-угодно, с другой – в высшей степени избирательный и осмысленный интерес. Хотите услышать, как Яхонтов читает Маяковского, – найдете в коллекции фаната из Челябинска и за небольшие деньги получите по электронной почте отреставрированную им запись. А «Золотого теленка» в исполнении покойного Андрея Миронова вы запросто купите в ближайшем книжном: пробки ли на дорогах тому способствовали или нет, аудиокниги сегодня слушают и издают, — значит, это кому-то нужно.

Архитектура захлестнута коммерческим новоделом, но именно сейчас можно видеть проявления горячего и страстного интереса к судьбе подлинников, появились даже книги об одной улице: «Большая Никитская» или «Покровка». Что и когда было здесь раньше, кто строил и жил, как называлось то и это…Тиражи невелики, но это читают, дарят – это для кого-то имеет смысл.

«Что же из этого следует? Следует жить…» Похоже, можно ожидать появления аналогичных процессов и в наших практиках – семиосфера же действительно едина. Не исключено, что старшее поколение психологов-практиков еще успеет чему-то из этого помочь.

Особенно если нам близко представление о культурной, знаково-семиотической опосредованности переживания, если категория смысла нужна нам не только для построения теории – тогда имело бы смысл оглядеться и подумать не только о том, как должно быть – но и о том, как и почему бывает. И, возможно, увидеть – или даже пережить – совсем не то, к чему мы могли быть готовы даже десять лет назад. Да, тиражируемые практики обессмысливаются и это неизбежно, но жизнь семиосферы продолжается и в ней найдется время и место для того, чтобы принять вызов, памятуя при этом, что «событие понимания может не состояться» (Василюк, 2008)

P.S.

Телемост с Зеркой Морено мы – Федерация психодраматических тренинговых институтов — решили проводить в любом случае. И все-таки там было не четырнадцать человек, а около сорока. Тоже немного, но они вспоминают эту встречу. Имело смысл, похоже.

«Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю, что все это следует шить»

mikhailova

Михайлова Екатерина

Психолог, кандидат психологических наук, психодрама-терапевт, гештальт-терапевт, руководитель и тренер учебных программ ИГиСП и ЦО «Класс», коуч и бизнес-тренер.

Литература

  1. Ф.Е. Василюк. От психологической практики к психотехнической теории. Психологическое консультирование и психотерапия. Хрестоматия. Том1. Теория и методология./ Под ред. канд психол. наук А.Б.Фенько, Н.С.Игнатьевой, М.Ю.Локтева. — М., 1999, с. 6
  2. В.Г. Гак. Языковые преобразования. М.: Языки русской культуры, 1998.
  3. Кен Кизи. Демон Максвелла. Рассказы, эссе. СПб., «Амфора», 2004, с. 482-494.
  4. М. Коул. Культурно-историческая психология. М., «Когито-центр», 1997, с.145
  5. Ю.М.Лотман. Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история. Языки русской культуры. М., 1996 с. 15
  6. Рене Ф. Марино. История Доктора. Джей Л. Морено — создатель психодрамы, социометрии и групповой психотерапии. М., НФ «Класс», 2001, с.165-166
  7. Лев Рубинштейн. Духи времени. «КоЛибри», М., 2008, С. 27-28
  8. Е.В.Сидоренко. Психодраматический и недирективный подходы в групповой работе. Методические описания и комментарии. Издательство «Речь», СПб., 2001, сс 70-71
  9. А.И.Сосланд. Психотерапия в сети противоречий. Психология. Журнал Высшей школы экономики, 2006, т.3 №1
  10. Клаус Фопель. Технология ведения тренинга. Теория и практика. Пер. с нем. — (Все о психологической группе) — М.: Генезис, 2003. — с.5
  11. Групповая работа. Стратегия и методы исследования. Методическое пособие. Составитель проф. Козлов В.В. «Психотерапия», М., 2007
  12. M. Pines. The contribution of S.H.Foulkes to group therapy. In: The Еvolution of Group Analysis. Ed. M..Pines, Routledge & Kegan, 1983, p.281
  13. The Essential Moreno. Writings on Psychodrama, Group Method and Spontaniety by J.L.Moreno, M.D. Ed.: Jonathan Fox — Springer Publishing Company, 1987, p 59

Близкое ретро, или о чем шелестит трава забвения

Близкое ретро, или о чем шелестит трава забвения

Тема эссе — исследование неполной и ускользающей памяти о недавнем прошлом. Соединять оборванные нити, несмотря на искушение забыть и отмахнуться — обычная работа психодрамы. Особенность этой мастерской в том, что исследовалось не столько «позабытое, позаброшенное» содержание, сколько само забывание и его связь с непрожитыми чувствами по поводу индивидуального и коллективного опыта, еще не до конца ставшего прошлым.


Читать далее

Диалоги о библиодраме

Диалоги о библиодраме

В данном материале в диалоговой форме авторы размышляют об особенностях применения психодраматических техник в разыгрывании Библейских историй. Проводится анализ того, что дает психодрама для изучения Библии, лучшему пониманию ее героев и сюжетов. Приводятся примеры проведения Библиодрамы на Святой земле и на семинарах в Институте Христианской психологии.

Что такое Библиодрама

Виктор Семенов: Сегодня — 7 ноября, 16.20, отель Кроун плаза. Мертвое море.

Отец Андрей: Эйн Бэкем называется местечко…

Виктор Семенов: Вот какой у меня вопрос: Библиодрама – познание себя через Библейских героев, Библейские истории. Библиодрама — это возможность изучения Библии. Чем это отличается от традиционных методов познания себя и познания Библии?
В конце концов, можно прочитать Библию — раз, можно посмотреть фильм — два, можно быть на лекциях по теме, где обсуждается Библия. А Библиодрама чем отличается, на Ваш взгляд?

Отец Андрей: Мне кажется, что всякий раз, когда мы читаем любую книгу, мы невольно в уме в той или иной степени проигрываем, проговариваем диалоги, монологи, какие-то сюжеты, представляя себя в разных лицах, в лицах разных героев, в зависимости от того, кто нам симпатичен, а в основном в зависимости от того, какую нам позицию навязывает автор, иногда от главного героя, иногда от автора, иногда от второстепенного героя.
И когда мы Библию читаем, то точно так же в сюжетах мы можем себя представлять то Исааком, то Авраамом – «а вот как бы сказал я», «а вот как бы сделал я бы на месте», апостола Петра, или Иуды, или еще кого-нибудь. Я думаю, что это не только у меня, это у всех появляется такое желание пред-ставить себя в том месте, в то время: может быть — невольным свидетелем, может быть — участником, может быть — главным героем, может быть — второстепенным героем. Иногда со страхом и с трепетом представляем себя в роли каких-то трагических фигур.
Так что с внутренней точки зрения, в сознании читателя всегда есть место какому-то проигрыванию той или иной роли в себе самом, то есть это неорганизованное такое внутреннее, может быть, даже неосознаваемое, что очень важно, проигрывание тех ролей, с которыми мы встречаемся в Библии.
Когда Библия изучается систематически, ну например, как это принято в духовных школах, то там есть множество дисциплин, которые структурированы, у которых есть своя история, у которых есть свои задачи и методы, и там изучение Библии такое наукообразное.
А когда человек просто читает Библию и хочет узнать, о чем эта книга, то перед ним возникает очень сложная задача. Ну, во-первых, просто-напросто понять, о чем идет речь. В некоторых частях текста новичку легко запутаться: среди имен, среди названий ручейков, местечек, гор; лгко запутаться в последовательности сюжетов, потому что в Библии есть многократные повторения. И нередко мне задавали вопрос, как священнику: «Ну, вот я прочитать не смог. А как можно прочитать Библию?»
То есть, без провожатого в этом пути довольно трудно. Для того, чтобы с успехом прочитать Библию, все-таки нужен какой-нибудь поводырь, какой-нибудь провожатый. Поэтому в Церкви очень успешны кружки, курсы по изучению Библии. Но Библия – это огромный материал, поэтому такие курсы могут затянуться на много лет.
А есть другое изучение Библии – это паломничество по святым местам, то есть это путешествие, во время которого можно побыть на том месте, где совершался тот или иной сюжет Библейский.
Соединяя это с изучением Библии, изучая это под руководством какого-то учителя опытного, или знатока или опытного преподавателя Библии, вместе бывая в этих местах — это очень помогает. Вот это, пожалуй, один из самых оптимальных методов изучения Библии, который известен и широко распространен во всех Христианских странах.
Библиодрама дает нечто особенное. Она позволяет прикоснуться к Библии как бы изнутри, она позволяет прикоснуться к Библии через внутренний мир героев того или иного Библейского сюжета. Проигрывая не только в своем воображении, а уже в организованном психодраматическом пространстве Библейский сюжет участник может прикоснуться к тем состояниям, которые могли быть у героев Библии, к тем смыслам, которые в этот момент им открывались, и к тем взаимоотношениям, которые реально разыгрывались между людьми. И это позволяет участнику не просто узнать о сюжете, а буквально его «прожить» (тут слово «прожить», конечно, надо использовать в кавычках). Тем не менее вот это «проживание» сюжетов Библейских – это особенность Библиодрамы.

Виктор Семенов: Хорошо. Я для себя отметил вот какой момент. Вы говорили, «идентифицирует себя с разными героями», но чаще всего он выбирает одного героя и видит всю ситуацию глазами главного действующего лица, да?

Отец Андрей: или не главного, может быть, невидимого наблюдателя.

Виктор Семенов: ну, либо невидимого наблюдателя, либо какой-то персонаж является для него более важным, и он начинает рассматривать все содержание Книги через идентификацию с этим героем.
Да, а вот в Библиодраме как? Там же он выбирает себе роль. Начинает смотреть эту ситуацию другими глазами. Он в следующий раз может выбрать другую роль, посмотреть тот же сюжет глазами другого персонажа. То есть у него получается такое многомерное вИдение. То есть он может идентифицировать не только с одним героем себя, но и с несколькими в разных проигрываниях этой ситуации. Либо в шеринге услышать от людей о том, как они увидели его героя. Так?

Отец Андрей: Я думаю, что да. Эта многомерность и есть богатство Библиодрамы. Я думаю, что здесь ключевым тогда становится выбор персонажа, которого проигрывает человек. Хорошо, если это совершается как-то спонтанно. Но нередко это становится не его выбором. Мне кажется, это тоже важно. Потому что сам по себе выбор – это уже определенная позиция, в которой оказывается участник по отношению к тому или иному сюжету, к тому или иному персонажу.
Нередко участники выбирают таких «героев» сюжета, которые вообще не являются героями, а являются предметами: камнями, деревом, палками, книгами, одеждой, пращой. Возможно, здесь участники Библиодрамы обеспечивают себе некую безопасность выбранной ими роли или просто-напросто опасаются вступать в более значимые, весомые роли. И вот тут, мне кажется, принципиальное отличие Библиодрамы от фантазирования во время чтения Библии наедине с самим собой. Потому что наедине с самим собой, я смелый, я могу быть и Давидом, я могу быть и Голиафом, мне не страшно, потому что я один, у меня нет свидетелей, кроме Бога. А в Библиодраме тут уже группа, и тут есть определенные ограничения, опасения, тут есть взаимодействие группы с каждым участником. И тогда вот этот удивительный эффект, когда участники выбирают неодушевленные предметы, а не главных героев. Здесь удивительная многомерность.
Ведь что такое взгляд камня на сюжет, скажем, битвы Давида с Голиафом? Это своя роль? Это особая идентификация, понятная только самому участнику? Или это возможность быть негласным соглядатаем, свидетелем события, причем свидетелем, которому ничего не угрожает? Это уже скорее психологический вопрос, нежели Библейский.
Общее пространство – это и есть Библиодрама.

Виктор Семенов: Действительно, вот это идея хорошая….
Есть история рода – это генограмма. Есть история мира. Через Библию мы прикасаемся к истории человечества.

Отец Андрей: Причем не просто к истории семейно-родовой, а к истории рафинированной как бы. И к истории, вознесенной выше социального, выше семейно-родового, выше культурно-исторического. Вот этот духовно-религиозный уровень, он потому и живет, через века переходит, что он — такой вычлененный, рафинированный опыт человечества по отношению к вечным ценностям, по отношению к Богу, по отношению к самым возвышенным слоям бытия человека.

Виктор Семенов: И это дает возможность компенсировать отсутствие такой полноценной генограммы, которая сейчас заканчивается на дедах-прапрадедах. Это дает возможность установить на символическом уровне связь времен. И я думаю, что эти герои — Авраам, Иаков, — они становятся замещающими персонажами в собственной истории. Могут играть роль прапрадеда, предположим, или семейную фигуру.

Отец Андрей: Ведь в церкви они так и именуются праотцы.

Виктор Семенов: Праотцы…. Эти праотцы и восстанавливаются в личностном пространстве каждого человека, тех, кто играет эти роли.
Интересно соединить генограмму с Библиодрамой…
Потому что я знаю, когда разыгрываешь истории иногда, то люди вспоминают истории из своего рода. И они по сути дела пишут аналогичные истории. Причем истории связаны с какими-то событиями. Например, у меня мой прапрадед был купец на Волге, который был очень сильным, благородным, у него было много детей, он заложил основу нашего рода. Я хочу взять его силу. И чувствуется, когда человек говорит и соединяется с прадедом, он восстанавливает себя, вот эту жизненную силу, которой владел этот род, начиная с этого прапрадеда. То же самое с такими персонажами, как Авраам. Такая очень сильная и мощная фигура.

Отец Андрей: В этих фигурах есть что-то предельно личное. То, до чего личность может взойти максимально. Вот именно пределы, границы личностного….хочется сказать слово «развития», но это табу. Предельные высоты человеческого духа. Предельные образы личностного развития. Личность, которую Бог ставит между собой и всем человечеством: Авраам, Моисей, Иаков.
Как там чувствует себя человек? Безусловно, чрезвычайно одиноко. На этой вершине, на горе, он один. Вот, символ восхождения Моисея на гору, где он один, и не разрешено туда взойти никому. И он там один. И он лишается поддержки не только семьи и рода, вообще всего человечества. Они остаются внизу. Более того, он еще должен им, он должен идти им и рассказывать. Хотя он плохо говорит – он гугнивый.
И вот Бог не заставляет его, Он призывает его. Но Моисей может отказаться. И он поначалу отказывается, в первоначальном своем этапе служения, он отказывается. Он говорит: «Господи, как же я так могу, я ведь плохо говорю!» Но потом когда на горе Синай, он не просто отказывается, а он становится как бы с Богом заодно. Он говорит: «Вот народ, которому Ты дал скрижали, они себе тельца отлили золотого». То есть он уже относится к народу по-другому.
И все-таки вот это восхождение, предельное восхождение человека на эту гору бытия, на которой он, во-первых, один, а во-вторых, он как бы он отвечает за все человечество. И ответственность, и его какое-то очень важное служение при этом. Страх и трепет, и ужас. Он стоит перед Богом за все человечество. Вот это вот предельная точка высоты человеческого духа, предельная точка стояния личности, когда всё, что могло бы обеспечить этой личности поддержку: укорененность в традиции, укорененность в культуре, ощущение того, что за ним стоят отцы – этого ничего нет, он лишается всего. Для меня это всегда высочайшие символы личности человека.
Потому что — что такое, с Христианской точки зрения, личность человека? Это образ и подобие Бога. Что значит быть подобным Богу?
Значит быть одному, единственному, уникальному, не имеющему себе никаких аналогов. Человека обычно это повергает в ужас, потому что он чувствует себя одним, одиноким. А такую личность, как Авраам и Моисей, это возносит, потому что они обладают внутренним ресурсом для того, чтобы в этом предельном и чрезвычайно трудном и трагичном бытии, не только удержаться, но еще и сохранить этот смысл, который дает ему Господь и передать потом людям.
То есть они, по сути дела, с одной стороны — изгои, они — асоциальные фигуры. Но в то же время они становятся потом для всего рода-племени, для всего социума источниками смыслов дальнейшего мирового развития. Потому что то, что Моисей дал народу своему, по сути дела стало для современной половины человечества, основными векторами культурного, духовного развития. Заповеди Моисея легли в основу всей нашей культуры. То есть он стал действительно отцом цивилизации.
Так, как Будда стал отцом цивилизации для Азии и Юго-Восточной Азии, так и Моисей становится основой цивилизации иудео-христианской.
Но это получилось потому, что он поднялся выше всех, оторвался от всего.
Я думаю, что суть личности заключается именно в том, что каждый восходит на свою вершину, отрываясь от того, чему его учили, отрываясь от опыта отцов и прадедов, но сначала впитав, и пройдя опыт отцов и прадедов – вобрав. То, что они взяли в себя от всего рода своего, но они еще выше взошли. И этот подъем, этот предельный подъем может быть совершен личностью. Никогда социумом, никогда группой. А только лично. Потому что на этой высоте нет группы, нет поддержки. В этом заключается трагичность личности.

Библиодрама как психодрама

Виктор Семенов: Что из психодраматических техник Вы оставили бы обязательно для следующей группы? Какие психодраматические построения Вам показались важными в построении всего этого процесса? Обмен ролями? Социодрама? Ролевая игра? Ролевое проигрывание? Своими словами – я потом могу их облечь в психодраматическую терминологию.

Отец Андрей: Мне кажется всё, что мы проигрывали – все интересно и все имеет свой смысл.
Интересно, конечно, само по себе проигрывание — раз. Очень интересны для меня были обсуждения самой Библиодрамы, как метода…

Виктор Семенов: с двумя стульями, да? Когда задавая вопрос, можно было попытаться самому на него ответить, либо подключать участников группы.

Отец Андрей: с двумя стульями, да. Да, вот это вот очень интересно, потому что это было очень важно. И я думаю, что каждая новая группа в Библиодраме такие вопросы будет задавать. Это очень интересный метод.
Очень интересна была карта, которую мы в конце составили из воспоминаний, из эмоций – это очень наглядная замечательная вещь.
Ну, вот то, что мы не сделали, тоже интересно – карта внутренних ролей. Ну, еще что-то мы не сделали.

Виктор Семенов: Мы еще намечали некий путь одного из персонажей с тем, чтобы можно было разным участникам играть в разные времена одного и того же героя.

Отец Андрей: Я думаю, что у нас впереди огромное поприще! Потому что и Библия дает бесконечные сюжеты, и психодрама позволяет один и тот же сюжет по-разному проигрывать многократно, в зависимости от величины группы, в зависимости от жажды и желания.

Виктор Семенов: Ну, в продолжение этого вопроса, какие вопросы Вы бы задавали в шеринге, чтобы связать с темой Библейских историй. Потому что мы давали достаточно свободно, а можно же задавать некоторые вопросы – про что подумать, о чем задуматься.

Отец Андрей: Я думаю, что эти вопросы все-таки будут связаны с конкретным сюжетом. Вот очень интересный вопрос, когда мы разыгрывали праздник освящения Храма – и возник вопрос о жертвоприношении агнца, то есть ягненка. И этот вопрос диктовал определенные отношения. Что для Вас была жертва, приносимая в Храм? Как вы представляли себе этот свой дар Богу: как свой подарок или как налог, как обязанность? Это был Ваш свободный выбор или это была обязанность?
А встреча Марии с Елизаветой, вопрос: каково было отношение тех, кто разыгрывал эти роли к тому, что Вы знаете о судьбе своих сыновей, трагической судьбе. И это, как сказал Семеон, не на счастье дано Вам, а «тебе самой оружие пройдет сердце» – то есть будет рана, будет боль страшная. К тому же каково женщине принимать на себя страшное трагическое предназначение – не просто быть матерью – Матерью быть с величайшим предназначением? Каково вообще говоря отношение к ответственности, каково отношение к своей роли в этом мире? То есть вопросы, которые выводили бы эти сюжеты из конкретного семейно-психологического уровня на уровень исторический. То есть вопросы, которые бы совершали этот подъем.

Виктор Семенов: А вот после посещение Хеврона, где мы с удовольствием увидели дуб, под которым была встреча Авраама с путниками, со странниками.
Усмешка, улыбка его жены…

Отец Андрей: Но мне кажется, что это как раз по-человечески понятнее. По-человечески усмешка, ухмылка жены вполне понятна.
А вот удивительная встреча Авраама с этими путниками. Ведь он обращается к Богу. А видит перед собой путников. Он их угощает – они едят. Они едят, как люди. Они едят хлеб, они едят ягненка, они пьют воду, им омывают ноги. Он говорит с людьми, а обращается к Богу. Вот это поразительная способность Авраама, может быть дар, может быть благодать, которой Авраам сподобился трансцендировать свое бытие. Вот я сейчас за столом сижу с гостями, на самом деле я предстаю перед Богом в каких-то заоблачных высях.

Виктор Семенов: Какие вопросы Вы бы задали участникам?

Отец Андрей: Вопросы, которые бы вырывали участника из бытового слоя, из реального слоя в какой-то надмирный.

Виктор Семенов: Например?

Отец Андрей: Например, Вы принимали трех гостей. Кто они для Вас были?
Или из текста Библии Вы знаете, что Авраам говорил с Богом, но Вы Бога не видели. Что Вам помогало помнить о том, что Вы обращаетесь к Богу, а что Вам мешало помнить о том, что Вы обращаетесь к Богу? Авраам обращался к Богу с просьбой (по тексту следующего эпизода, который мы не разыгрывали) и упрашивал Его о том, чтобы Бог пощадил праведников, хотя бы которых будет 40 или 10. С одной стороны, величайшее дерзновение, с другой стороны, его благоговение перед Богом. Что бы Вам помогало выступить в защиту этих людей, которых Бог решил наказать? Что бы Вам хотелось больше – благоговеть перед Богом или просить его, вопрошать, умолять?
Какие-то вот такие вопросы.

Виктор Семенов: Хорошо. Нужен ли процесс-анализ после того, как мы провели всё это. Если нужен, что, на Ваш взгляд, следует включить особенного в этот процесс-анализ.
Потому что процесс-анализ в психодраме (разные виды существуют), он достаточно структурирован – как Вы думаете, в чем особенность процесс анализа может быть в Библиодраме? Та же динамика ролей, о которых Вы говорите, это традиционная достаточно вещь…

Отец Андрей: Меня беспокоит больше всего тот самый уровень, что ведущие смысловые конструкции Библии осознаны участниками не были. Тот уровень, на котором они проигрывали роли, он не соответствовал, он не был адекватен тем смыслам, которые были в Библии. То есть участники свои смыслы конструировали, и проигрывали их настолько, насколько они понимают. То есть сюжет был разыгран участниками, исходя из собственных смыслов, а не из Библейских. И мне кажется, важно было бы выделить через анализ, почему так сложилось, и как можно было бы «сложить» по-другому. Ваши предложения быть внутренним голосом героя, таким образом вводя его в роль, мне показался в этом смысле очень важным и перспективным.
Потому что вот это мне было досадно, что мы по сути дела разыгрывали некий сюжет, который имел отношении к Библии очень условное.

Виктор Семенов: Разогревы в Библиодраме? Как на Ваш взгляд?

Отец Андрей: В такой группе, которая каждый день вместе, и которая приезжает с экскурсии уже разогретая, здесь разогревы минимальные. И роль разогрева выполнял обмен впечатлениями, потому что уже никакого разогрева не надо было. А вот в Москве, да, конечно, это нужно. Мне было важно, чтобы эти разогревы носили более близкий к Библии характер: может быть историко-культурный, может быть историко-бытовой какой-нибудь, такой вводящий в роль.

Виктор Семенов: то есть больше тематический разогрев, чем какие-либо другие. То, что мы с Вами делаем социодраматический разогрев – он в Москве, связанный с темами…

Отец Андрей: Мы делали тему аксиологическую. А я бы взял тему сюжетную.

Виктор Семенов: Хорошо. Спасибо!

Отец Андрей: Хорошо. Тогда мои вопросы.
Вопросы эти продиктованы не только мною, но и некоторыми участниками, которые их мне задавали.
Я понимаю, что следующий вопрос к нам обоим, но вот с Вашей точки зрения, не богохульство ли играть роли святых – героев Библейских повествований?

Виктор Семенов: Вы же сами говорили о том, что человек, читая Библию, так или иначе ставит себя на место тех или иных героев.
Если это возможно в сознании человека, почему это невозможно в драме? Он волей-неволей это делает.

Отец Андрей: Но это не единственное ведь оправдание.

Виктор Семенов: Если раскрыть «богохульство» – это что?

Отец Андрей: Хула на Бога. Например, богохульством можно считать снижение того духовного уровня, сведение священного к профанному.
Богохульство, например, — это играть Бога своими человеческими мерками, разыгрывать или от лица Бога выступать и говорить свои смыслы, транслировать как Божественные. Это богохульство.

Виктор Семенов: По-моему мы установили определенные ограничения в нашей работе.

Отец Андрей: Достаточно ли этих ограничений?

Виктор Семенов: Не знаю. На мой взгляд, пока достаточно. Нет никаких сигналов, которые говорили бы о том, что это происходит, я имею в виду богохульство. Наоборот!

Отец Андрей: К каким сигналам Вы бы присмотрелись, прислушались?

Виктор Семенов: Пренебрежение. Ирония. Юмор. Критика.
Мы же установили правила уважительного отношения к Библии. Если это правило нарушается в каких-то действиях, тогда, на мой взгляд, не совсем корректно. Пока эти правила не нарушались ни кем из тех, кто участвовал. Ведь участвовали не только верующие люди.

Отец Андрей: Эти правила же мы можем изменять.

Виктор Семенов: Можем, конечно.

Отец Андрей: Мы же можем их ужесточить.

Виктор Семенов: Ну, можем….

Отец Андрей: Имеет ли это смысл?

Виктор Семенов: По крайне мере, по откликам наших участников, этого никогда не происходило. И в данном случае, Вы – человек, который может заметить это более чутко, чем все остальные.

Отец Андрей: Для меня этот вопрос остается открытым. Я могу критично отнестись к своей позиции: сказать, что да, я – психолог, и я включился в эту работу, моя критичность здесь снижена. А если бы на это посмотрел мой коллега с более суровым взглядом, с более требовательным взглядом, может быть, он оценил бы это по-другому. И я должен это допустить, что такой подход возможен. Во всяком случае в нашей работе, каким-то образом это должно или может обсуждаться.

Виктор Семенов: Я думаю, что даже в случае, если обратиться к вашим коллегам — священнослужителям, то наверняка будет часть людей, которые скажут что это богохульство, часть людей скажут, что здесь нет никакого богохульства.

Отец Андрей: Думаю, да….

Виктор Семенов: Это нормальная совершенно ситуация.

Отец Андрей: Самый сложный вопрос, на мой взгляд: что такое роль в Библиодраме? Это актерство? Это фантазия? Это проекция? Что такое роль?

Виктор Семенов: Роль в психодраме?

Отец Андрей: ну, стало быть, и в Библиодраме…

Виктор Семенов: что Вы имеете в виду конкретно?
Потому что существует определенная теория ролей Морено. Он считал, что все развитие личности происходит за счет того, что люди играют роли в этой жизни. И роль — это некий объект психотерапевтического воздействия в психодраме. Потому что люди, по Морено, это его взгляд, сначала играют роли, и затем часть этой роли становится его личным приобретением, и она становится осознанной, и он начинает осознанно ее играть, исходя из тех норм и правил, которые ему заданы в обществе. С другой стороны, он вносит туда индивидуальность, свою собственную индивидуальность, в разыгрывание этой роли. Кроме того, эта индивидуальность диктуется его психофизиологическим статусом.
Поэтому роль в психодраме — это то, что позволяет человеку познать себя, и в жизни тоже. Поэтому в Библиодраме участники группы, разыгрывая различные роли, находясь в этой роли, в большей степени осознают пространство этой роли. Что имеется в виду под пространством? Это способ поведение, способ вИдения мира скорее. И через эту роль он начинает видеть этот мир несколько другими глазами. Когда он видит эту роль, себя, ситуацию другими глазами, он обогащается новым взглядом, он расширяет свое пространство вИдения. Как кругозор он расширяет за счет этой роли.
Когда он возвращается к себе – у нас существует процедура деролинга, которая позволяет человека не оставлять в той роли, которую он играет, после того, как он снял эту роль, мы понимаем, что у него есть возможность уже и на мир смотреть этими глазами.

Отец Андрей: Но вот что происходит с человеком, который играл роль, скажем, Иоанна Предтечи. Вот он эту роль снял, и что происходит с ним дальше?

Виктор Семенов: На этот вопрос я Вам не отвечу, что с ним происходит дальше. Надо спросить у этого человека. Потому что каждый раз я не могу предсказать, какие изменения происходят в человеке после того, как он играет те или иные роли.

Отец Андрей: Что может произойти с остатками этой роли, с тем, что он из этой роли взял? Я имею в виде здесь скорее фактического, чем проективного.

Виктор Семенов: Не знаю. Каждый берет что-то свое. Это индивидуально.
Настолько индивидуально, что предсказать невозможно. И, скорее всего, по прошествии времени, так же как Вы сказали сегодня о том, что это зерна, которые посеяны в душе человека. И эти зерна могут дать плоды в какой-то период, момент его жизни, которые каким-то образом связаны с этой ролью.

Отец Андрей: То, что я представляю себя как участника в роли некоего героя – что это означает? Я становлюсь им? Я идентифицирую себя с ним? Я приписываю себе его качества, его свойства? Что это такое?

Виктор Семенов: По крайней мере, стараться войти в эту роль – это значит действительно попробовать пожить с этими качествами. Как будто я ими обладаю, этими качествами. «Как будто» — вот это важная часть опыта, который получает человек.
Это не значит, что он будет обязательно это воспроизводить в своей жизни. В этом «как будто» он с ними соприкоснулся, значит, он открыл в себе какие-то качества, которые ранее были для него закрыты или находились в латентном периоде, или вообще отсутствовали. Ну, отсутствовали вряд ли. Скорее они находились в латентном состоянии – если чего нет, того и нет. А это, значит, было, раз выросло, раз он мог это воспроизвести.
Морено понимал человека, как совокупность кластеров ролей, которые он играет в жизни. Кластеры – это некие вселенные. Ну, даже не вселенная, а лучше сказать, солнечная система. Солнце – определяющая роль. В центре этой солнечной системы находится, например, роль отца. И человек играет, и у него определенные планеты – это качества этой роли. Добрый отец, обучающий, наказывающий и так далее. Все это планеты. Есть роль профессионала. Это другая солнечная система.
И если появляется новая солнечная система, то эта новая солнечная система в системе других солнечных систем начинает влиять. Происходит радиация тех процессов, которые происходят в этой солнечной системе, на другие.
И обогащаются те качества, которые он играл в этой солнечной системе, обогащают другие солнечные системы этими же качествами, которые он приобрел здесь. Поэтому, безусловно, это может касаться всей личности человека, всей его духовной части и каких-то нормативных поведений в различных ситуациях.

Отец Андрей: Нередко мальчишки во дворе разыгрывают сцены из каких-то кинофильмов: «я буду Сталлоне, я буду Шварценеггером…»
Нередко дамы в своей жизни играют какие-то романтические роли из увиденных в юности кинофильмов или из прочитанных ими любовных романов. И не могут никак отказаться от этих ролей романтических, которые они как-то себе усвоили. Может ли быть такая опасность в Библиодраме?

Виктор Семенов: В Библиодраме это не опасность. Это как раз есть такое понимание стереотипных ролей. Когда человек привык играть стереотипные роли. Как себя ведут модели поведения, которые транслируются через СМИ либо через книги, такого низкого качества. Некоторые принимают эту модель. Ну, например, кукла Барби – типичный пример того, как целое поколение выросло на этой кукле Барби. Они соответствующим образом свой мир устраивали: это дом, красивый атлетично сложенный жених, машина определенного типа, ну и так далее.
Безусловно, есть часть людей, которая подвержена такому построению жизни. Но тогда, когда он сталкивается в Библиодраме с разными ролями, то он как раз начинает оценивать эту роль с высоты тех ценностных оснований, которая эта роль дает, и он может посмотреть на себя со стороны – как он выглядит с точки зрения смысла жизни. Ведь можно жизнь прожить, как Барби, следуя инструкции. А можно эту жизнь построить так, как ты хочешь, и найти себя в этом процессе и реализовать те качества, те способности, которые у тебя есть. И я думаю, что как раз Библиодрама позволяет увидеть эти способности, раскрыть их шире, чем даже в обычных психодрамах. Почему? Потому что здесь происходит связь с архетипами, которые имеют ценностное основание. Они пронизывают все наше существование и все те роли, которые мы играем в жизни.
Поэтому лучше понять роль отца, с точки зрения того, какую ответственность эта роль несет. Матери. Семейные отношения — построение между мужем и женой, и так далее, и так далее, и так далее.

Отец Андрей: Правильно ли я понимаю, что психодрама позволяет впервые человеку увидеть роли, которые он в жизни играет и посмотреть на них аналитическим способом, то есть впервые осознать свои роли, посмотреть на них извне, оценить их и как-то иным образом их смоделировать, сгенерировать?

Виктор Семенов: Да, конечно. То есть это помогает человеку увидеть те роли, которые он играет в жизни, разными глазами. Участники группы помогают ему это сделать. Они помогают ему и расширить свой ролевой репертуар. Причем ведь все это происходит в безопасной атмосфере – такого доверия и тепла. Или я бы сказал не тепла и доверия, а «теле».
«Теле» – это взаимное принятие друг друга, потому что вся работа в психодраме, и в Библиодраме — это создание особой атмосферы доверия, которая позволяет человеку не бояться раскрывать себя, говорить не только о себе, но и про свое отношение к тому, что происходит вокруг него, что достаточно редко удается сделать в реальной жизни. И научиться той форме взаимодействия, которая будет ему полезна в его реальной жизни. Расширение этого ролевого репертуара позволяет человеку быть более спонтанным и творческим, то к чему стремится вообще психодрама. А в Библиодраме то же самое. Основная цель, она остается.

Отец Андрей: Какова роль сюжета? Роль героя Библии в душе участника? Вот есть определенный сюжет, та же битва Давида с Голиафом ,что она позволяет участнику понять? Или сюжет здесь совершенно безразличен?

Виктор Семенов: Каждый сюжет несет в себе определенный смысл, мы об этом говорили с Вами. И увидеть ситуацию осмысленно, отрефлексировать – я думаю, что это. Ведь какой смысл Давида и Голиафа? Мы с Вами говорили о том, что ведь этот внешний атлетический облик людей привлекателен, естественно привлекателен. Но есть какие-то другие основания увидеть человеческие качества, не только внешние, но и внутренние. Я думаю, что это как раз и является очень важным в сюжетах Библейских. Увидеть внутреннюю сущность героя.

Отец Андрей: То есть Библейский сюжет помогает именно внутреннюю сущность увидеть?

Виктор Семенов: я думаю, что да. Конечно. Естественно. Это значит лучшее понимание сущности, и своей собственно сущности.

Отец Андрей: Что, сюжеты Библии такие особенные?

Виктор Семенов: Ну, конечно особенные!

Отец Андрей: Чем они отличаются от вестернов или каких-то блокбастеров?

Виктор Семенов: Проверкой жизни! Они живут уже сколько лет! А вестерны — это мода. Конечно, можно следовать моде…

Отец Андрей: То есть вестерны — это стереотипные роли, о которых Вы говорили.

Виктор Семенов: Конечно! Естественно! Вы можете увидеть в этих вестернах белого и черного героя. Белый всегда в белом, черный всегда в черном. Это как в фотографиях, раньше были разные контуры, и Вы могли стать горцем, Вы могли стать космонавтом, вставив туда свое лицо. В вестернах то же самое происходит. Такая фотография, и всё. А что за этой фотографией, дает возможность как раз увидеть этот Библейский сюжет.
Что составляет сущность людей, человека? Проникнуть в это. И понять, что ты можешь то же самое сделать с самим собой и увеличить глубину проникновения в себя.

Отец Андрей: Значит ли что вся человеческая жизнь – это выбор ролей?

Виктор Семенов: По Морено, да.

Отец Андрей: Видимо, сейчас такая точка зрения неудовлетворительна.

Виктор Семенов: Так или иначе, в каждой конкретной ситуации мы играем какую-то роль. Вы – интервьюер. Я – интервьюируемый. Одновременно мы находимся здесь в гостинице, соответственно мы одновременно играем роль ее посетителей.

Отец Андрей: Это напоминает мне постконформистов, которые говорят: «Весь мир — это просто текст». У такой позиции нет критической возможности взглянуть на ситуацию. Если поведение человека — всегда какая-то роль, тогда нет возможности говорить о сущности, потому что всё есть роль. И внутренние планы есть роль. И трансцендирование есть тоже роль. И социальное поведение тоже роль. Тогда бесполезно говорить о сути личности, ее просто нет.

Виктор Семенов: Ну, Слава Богу, что нет единой теории личности. Мы же на личность смотрим с разных сторон.

Отец Андрей: Это приводит к определенному психологическому вакууму, когда психология не может ничего сказать о личности по сути. То есть не может концептуально сказать, что такое личность, или кто такой личность. Это мне кажется, печальный факт.

Виктор Семенов: Можно его назвать печальным, а можно…мы же говорим про тайну. Вот это тайна. К этой тайне можно так отнестись. Потому что если мы раскроем секрет личности, то не исключено, что у нас с Вами тайна появится в виде генетического, с точки зрения личности, моделирования. Не дай Бог, в данном случае.

Отец Андрей: Хорошо. А какой смысл участия группы для личности каждого участника? Какую роль играет группа?

Виктор Семенов: Человек может увидеть себя глазами участников группы, получить великолепную возможность на себя посмотреть этими глазами. Почему? Потому что каждый раз группа дает некоторую обратную связь на происходящее. Группа создает ту атмосферу, в которой есть возможность для самораскрытия. Группа создает возможность включенности, разбора конфликтов. И группа в данном случае позволяет почувствовать безопасность, эту безопасность создать в самом себе. Но в пределе…

Отец Андрей: Значит ли это, что участник группы создает для меня бОльшие возможности, чем я сам в себе имею, то есть группа расширяет мое сознание?

Виктор Семенов: Да, безусловно. Либо Вы находитесь в ситуации, когда Вам дает обратную связь только терапевт, либо получается многообразие мнений: мужчин, женщин, разного возраста, разного статуса. И Вы себя видите в неком….Вас фотографируют с разных сторон разными фотоаппаратами и показывают: «Я тебя увидел таким. Я тебя увидел таким. А я тебя таким. А вот здесь ты мне понравился. А вот здесь не понравился…»

Отец Андрей: Есть ли в Библиодраме манипулирование сознанием участника? Видимо это вопрос вообще к психодраме, есть ли тут именно манипулирование? Ведущий может ли манипулировать чувствами, мыслями, состояниями участника?

Виктор Семенов: Ну, не имеет права. Просто не имеет права. Не имеет права в связи с определенным способом построением психодрамы. Либо это психодрама, либо это манипулирование. Это две разные вещи. Манипулирование – это использование человека в своих собственных целях. Тогда, когда эта цель неизвестна человеку, с помощью которого это манипулирование осуществляется.
А здесь как раз все достаточно прозрачно и ясно: четко поставлены цели, предложены определенные методы, и участник группы может участвовать в этом, а может не участвовать в этом – это его право. И это право очень важное. И люди могут отказываться от каких-то моментов, которые по какой-либо причине вызывают у них дискомфорт. И ведущий всегда с уважением относится к этому процессу, потому что он с большим уважением относится к самому человеку и принимает его безусловно. И сама идея «я — ты» она важна не только в отношении построения психодрамы, а в отношении построения взаимодействия ведущего и протагониста, и группы. Потому что ведущий всегда взаимодействует с протагонистом и с группой. Поэтому, на мой взгляд, если речь идет о манипулировании, то тогда это относится к манипулированию самим собой.
А так как в ходе обучения психодраме достаточно хорошо прорабатывается сама личность ведущего, и определенные законы построения психодрамы принимаются, и один из основных законов – это не навредить. Это не только к психодраме относится, это относится вообще к психотерапии.
Является ли психотерапия манипулированием сознанием своих клиентов?
Нет, наверное. Наверняка. Почему наверняка? Потому что различные школы психотерапии существуют достаточно давно, и там где есть опасность манипулирования, эти школы просто не выживают.

Отец Андрей: Например?

Виктор Семенов: Например, Чумак. Манипулирование. Хотя имеются элементы психотерапии, но это манипулирование сознанием людей. Как пример.
Поэтому я могу определенно ответить на этот вопрос, что манипулирования сознанием участников группы здесь безусловно нет.

Отец Андрей: Хорошо. Спасибо.
Как бы продолжение этого вопроса. Одна участница сказала, что у нее ощущение, что она — марионетка. Почему у нее могло возникнуть такое ощущение, как Вы думаете?

Виктор Семенов: Мне нужна некая конкретика. Скорее всего, это некая проекция на жизненную ситуацию, которая близка этому человеку. Она спроецировала, что она близка той, в которой она оказалась марионеткой. И здесь какие-то для нее известные особенности, тонкости могли подсказать ей, что и здесь это то же. Скорее всего это проецирование. И здесь в этом конкретном случае нужно разбираться. Можно было бы разобрать этот случай для того, чтобы помочь этому человеку не быть марионеткой в подобных ситуациях, где она видит свою зависимость от тех или иных жизненных обстоятельств.

Отец Андрей: То есть, например, когда ее подгруппа включается в сюжет, она не может отказаться и чувствует себя в этот момент марионеткой.

Виктор Семенов: Почему? Она может отказаться!

Отец Андрей: Она НЕ может отказаться. Это и делает ее марионеткой.

Виктор Семенов: Она могла сказать про это группе. Ведь группа не заставляла ее это делать. В конце концов, группа всегда находит некий консенсус. Он может быть связан с тем, что человек принимает мнение большинства, или он отстаивает свою точку зрения и предлагает группе найти либо какой-то промежуточный вариант, либо отстояв свою точку зрения, все-таки представит тот вариант, который этот человек видит.
И тогда он не будет марионеткой, а он даст возможность группе увидеть ситуацию его глазами.

Отец Андрей: Может ли ведущий защитить такого новичка-участника психодрамы/ Библиодрамы, когда он, этот новичок, испытывает давление группы, которая говорит: «Да нет, давай! У тебя получится….».

Виктор Семенов: Может вместе с группой помочь этому человеку.
Если он выскажет свое согласие

Отец Андрей: Может он отстаивать его независимость и тем самым защитить его от этого давления?

Виктор Семенов: Я и группа? В данном случае психодраматист или ведущий не занимает позиции одного из участников группы. Он старается помочь этому человеку разрешить свою тему в этой группе, с помощью группы. Поэтому здесь не отстаивание позиции того или иного, кто прав, кто виноват.
И ты прав, и ты прав.

Отец Андрей: Позиция, например, отказа.

Виктор Семенов: Имеет право отказаться.

Отец Андрей: Имеет право. То есть в данном случае он может поддержать: «Вы имеете право отказаться».

Виктор Семенов: да, каждый участник может отказаться от участия, от исполнения какой-либо роли.

Отец Андрей: Или, например, протагонист говорит, что я могу дальше говорить только в определенных условиях…и в этом случае ведущий его поддерживает.

Виктор Семенов: Он создает те условия с помощью группы, которые наиболее комфортны, безопасны для этого участника группы, для протагониста.
Участник группы, который говорит о том, что он почувствовал себя марионеткой. Можно было бы посмотреть эту ситуацию, дать возможность увидеть эту ситуацию со стороны и найти более конструктивный способ решения, не внедряясь в какую-то личную проблему. Просто здесь и сейчас разрешить эту тему. Это может помочь этому человеку понимать и другие жизненные ситуации, в которых он оказывается. Не обязательно раскручивать тему происхождения именно такого поведения, вызывая чувство неудовлетворения.
Если этот человек выскажет свое недовольство в группе, то я думаю, что директор всегда сможет найти возможность помочь группе и этому человеку справиться с этой ситуацией. Она же конфликтна! Это разрешение конфликта между «я» и группой. А если это конфликт между «я» и группой, существуют способы разрешения этих ситуаций здесь и сейчас в самой группе. И они всегда очень полезны для участников группы и для этого человека.
Почему? Потому что участники группы видят, что любую конфликтную ситуацию можно разрешить, найти способ ее разрешения, а для участников группы – найти более адекватный способ реагирования в аналогичных ситуациях и принять себя и группу. И получить обратную связь кстати, как группа реагирует на его поведение в таких ситуациях. Тоже очень полезно. Тем самым ситуация для него становится многогранной. Он может ее увидеть разными глазами и для себя принять какое-то важное решение, как вести себя в подобных ситуациях. Либо снять часть вины. Ведь человек оказывается жертвой, а группа становится неким агрессором. Вероятно в этом треугольнике власти, где всегда есть агрессор, всегда есть жертва, есть защитник. И ведущий никогда не будет выступать в роли защитника.

Отец Андрей: Но он вообще ни в какой роли не может выступать!

Виктор Семенов: Он выступает в роли посредника.

Отец Андрей: Ни в одной роли из этого треугольника.

Виктор Семенов: В этом треугольнике да, безусловно. Но он выступает в роли посредника в этом треугольнике. Почему в этом треугольнике? Потому что он трансформируется в треугольник ученик-учитель-посредник.
И тогда участник, который чувствует себя марионеткой, сможет стать учеником в этой ситуации через директорскую роль посредника.
А группа выступит учителем для него, и в этом будет процесс обучения, личностного роста, чего угодно.

Что получают участники Библиодрамы

Виктор Семенов: Что дает встреча с библейскими персонажами обычным людям? Что они получают?

Отец Андрей: Да, что они получают не только непосредственные впечатления и образы, они получают и некие семена смысла.

Виктор Семенов: Семена смысла… Не обязательно, что они получают какой-то эффект сразу после участия в группе. А он может быть такой пролонгированный…

Отец Андрей: Да, он отсроченный. Но, важно понять, что этот смысл может стать актуальным и осознанным в самые разные моменты их жизни – не тогда, когда они думают, или когда ищут, или когда мы хотим, как ведущие, а тогда, когда некая почва в душе их сознания будет готова к этому.
То есть в Библиодраме они участвуют на разных уровнях личностного развития. Но все они получают тот или иной смысл, те или иные семена, проживая эти образы, проживая эти смыслы. Эти смысла входят в их плоть и кровь. Но развиваются они как актуальные и начинают помогать им жить в разные непредсказуемые времена и сроки.

Виктор Семенов: Это важно знать участникам еще до того, как они начали участвовать во встречах для того, чтобы они понимали, что мгновенный эффект получить сложно.

Отец Андрей: мгновенный тоже есть.

Виктор Семенов: Он есть….да…

Отец Андрей: Я бы сказал, что мгновенный — это прежде всего познавательный, просветительский. Но может быть как сказал один участник — это встреча. Вообще идея встречи очень важна, потому что в паломничестве она есть. Она явным образом присутствует эта встреча. Но как она происходит никто не знает. Интересно, что некоторые участники у нас говорили очень важную вещь – что вечерние наши Библиодрамы помогали им классифицировать, как-то реконструировать и оптимизировать все впечатления, полученные в течение всего дня…

Виктор Семенов: утилизировать…

Отец Андрей: слово такое «утилизировать» – оно очень пугает.

Виктор Семенов: ага…

Отец Андрей: Утилизировать в смысле канализировать/ избавиться. Но в каком-то смысле да.

Виктор Семенов: В смысле присвоения.

Отец Андрей: Да. И использования.

Виктор Семенов: Хорошо. Как вы думаете, кому показана и кому не показана Библиодрама? Есть ли ограничения?

Отец Андрей: Я думаю, что да. Она не показана тем людям, которые вообще относятся к психологии с подозрением и даже опасаются вообще прикосновения психологии к их жизни, к их духовной жизни, к их личной жизни. К тому же, я думаю, что людям, у которых есть проблемы с абстрактным мышлением, Библиодрама противопоказана. Понятно, что при шизофрении это просто-напросто может не получиться. Я думаю, вообще ограничение – некоторый уровень психического здоровья, но как его определить, не знаю. Это важно, потому что при каких-то осложнениях может быть неуправляемая реакция.
Противопоказана также тем, кто из чувства благоговения, религиозного благоговения не допускает никакого прочтения Библии кроме как церковного, или синагогального, или какого-то строго богослужебного. Люди, которые не допускают такого учебного отношения к тексту и учебно-драматического отношения к тексту, им, конечно, это противопоказано. Но те люди, которые были на Рождественских праздниках, где дети и взрослые разыгрывали Рождественский вертеп или колядки в костюмах представляли, я думаю, что им понятна будет Библиодрама.

Отец Андрей: Теперь мои вопросы. Я их набирал непоследовательно, поэтому, может быть, они немножко не продуманы с точки зрения логики.
Возможет ли вред духовный или психологический для участников Библиодрамы?

Виктор Семенов: Вред? Нет, конечно. Любая психотерапия построена на принципе «не навреди». И тот или иной способ работы направлен на то, что не создавать таких ситуаций, в которых мог быть нанесен вред людям, участвующим в этих событиях.

Отец Андрей: Если Библиодраму разыгрывает руководитель, который не очень хорошо обучен искусству психотерапии и уж тем более искусству психодрамы?

Виктор Семенов: Скорее всего, у него просто нет сертификата…

Отец Андрей: А если есть у него сертификат? Ведь бумага ничего еще не означает.

Виктор Семенов: Тогда ответственность тех людей, которые его готовили.

Отец Андрей: я сейчас не про ответственность. Может он причинить вред участникам?

Виктор Семенов: Вы знаете естественно, что атомная энергия может быть использована в мирных целях и в военных целях. В чьи руки они попадут, эти средства… Обычно при подготовке психодраматерапевтов проходит достаточно длительное время для того, чтобы понять, способен человек нанести вред или нет. По крайней мере, в моей практике такого не было. И в практике психодраматиста, и в практике человека, который готовит людей к этой сложной ответственной работе.

Отец Андрей: Спасибо.
Какова опасность эмоциональных реакций участников для их жизни? Тех реакций, которые возникают у них или в момент Библиодрамы, или после Библиодрамы?

Виктор Семенов: Ну, обычно следишь за эмоциональным состоянием участников группы и своим состоянием. Ведущий, безусловно, эмоционально включен в работу группы. Только своим видом он не показывает этого, потому что он должен сохранять некоторое равновесие во всем этом процессе. Безусловно, слезы вызывают ответную реакцию. Безусловно. Но слезы, они нормальны, естественны в ходе проигрывания.

Отец Андрей: ну, гнев тоже естественен.

Виктор Семенов: и гнев тоже естественен, конечно. Эти эмоциональные реакции они, на мой взгляд, дают возможность человеку выразить какие-то чувства, которые подавлены. Раз они имеют выход теперь, то скорее всего они были подавлены в какой-то момент. С уважением отнестись к этому, дать возможность выразить. Если это выходит за рамки ситуации, то есть приемы охлаждения или установления связи с реальностью группы. Чтобы помочь человеку лучше справиться с состоянием. Поэтому они всегда находятся под контролем ведущего, в том смысле, что если ведущий видит, что это деструктивно для участника группы и для группы, то он поможет и группе, и участнику группы с этим справиться.

Отец Андрей: Спасибо.

Библиодрама «in situ»

Виктор Семенов: Что для Вас, священника – Вы были в Иерусалиме, в других городах – сравните свой опыт, свое понимание того, что происходило в предыдущие посещения святых мест – и вот здесь добавилась Библиодрама…Есть какая-то разница? В чем особенность? В чем специфика? В чем открытие? Может, в чем какие-то негативные моменты?
Вы же приезжали руководителем группы паломников…

Отец Андрей: да, дважды.

Виктор Семенов: а сейчас вы приехали руководителем группы паломников и не только паломников…

Отец Андрей: да, дважды я был с группой здесь чисто в паломнических целях. И вот в этот раз как организатор группы и организатор Библиодрамы. И я должен сказать, что вот сейчас мне уже трудно отделаться от ощущения того, что ТАК, как Библиодрама помогает понять опыт, впечатления, эмоции, возникающие от встречи со святыми местами, так не удастся понять ни в каком паломничестве, даже с очень опытным преподавателем, потому что Библейское переживание, Библиодраматическое переживание, оно делает опыт проживания этой Встречи многояруснее, многообразнее, более глубоким, более психоло-гичным, более духовным, я бы даже сказал более сострадательным.
Виктор Семенов: А пример можете привести?

Отец Андрей: Да, конечно. Ну, вот пример сюжета, который мы разыгрывали в Москве и который мы разыгрывали здесь – это встреча Марии и Елизаветы. То как это открывается через Библиодраму — раскрываются мелочи, раскрываются семейно-родовые, домашние, бытовые подробности, особенности, которых конечно, в тексте нет, но которые за текстом угадываются. И когда это разыгрывание совмещается с впечатлением, которое было вот только что на том месте, где это происходило, возникает ощущение того, что ты как будто видишь ту картинку, видишь ее как бы объемную, чуть ли не запах слышишь, чувствуешь, то начинаешь понимать то, как это могло бы быть. А тогда тебе открывается и возможность объяснить, что стояло те только за словами, которые говорили друг другу Мария и Елизавета, но и паузами, которые между этими словами могли быть. Чем были заполнены месяцы их совместного пребывания, чем были заполнены их переживания, их состояния. Это можно предположить, этого нет в тексте, это является нашим Библиодраматическим домыслом. Но этот домысел сам по себе не является равнозначным тексту. И он не играет, этот домысел, какого-нибудь важного значения, который бы противопоставлялся тексту. Этот домысел есть средство для лучшего понимания этих героинь и того что с ними произошло. Без этого домысла картинка выглядит абстрактной, а с этим домыслом, который имеет социально-культурные, бытовые мелочи, картинка становится реалистичной. И этот реализм помогает многое понять в событии и в героях.

Виктор Семенов: То есть она создает некую атмосферу…

Отец Андрей: …она создает атмосферу, она создает контекст, она создает антураж, она создает реквизит, такую многомерную экспозицию.

Виктор Семенов: Создает ощущение психологической правды…

Отец Андрей: Да, да, да. Создает ощущение психологической правды. Поэтому я бы сказал, что теперь мне очень трудно представить себе, что я приеду сюда с группой и мы после дня проведенного в поездках по святым местам, по разным святыням, и мы не сядем это вечером обсуждать и даже разыгрывать, потому что будет пусто, будет не хватать.

Виктор Семенов: Мне очень понравилась эта фраза о том, что кто-то участников сказал: «посмотрел в старом городе Иерусалима туристические группы и подумал о том, что вот они вечером придут, разбегутся по номерам, и у них не будет Библиодрамы!

Отец Андрей: Это я сказал.

Виктор Семенов: Это Вы сказали, да? А мне показалось, что кто-то из участников….

Отец Андрей: Нет, я действительно стал думать, что это замечательное устройство, вот это обсуждение и разыгрывание того, что мы видели днем. Это настолько возвышает, повышает эффект, познавательный и паломнический эффект, что просто трудно представить – как без него!
Ведь две предыдущие группы у меня же были, но этого не было. И я видел, как людям не хватает этого, как им интересно поговорить, рассказать о своих мнениях, и может быть, даже в чем-то разобраться. Мы разбираемся.
Всякий Библейский сюжет донесен скупыми строчками, иногда просто одна строчка. А за этим ведь стоят тысячелетия, через которые вся бытовая и культурно-историческая атмосфера выветрилась. И для нас остался скелетик этого сюжета — только самое ценное дошло из этого сюжета. А Библиодрама позволяет нам вновь это всё развернуть, сделать это многообразным, сделать культурно-историческим и бытовым и увидеть, как это могло быть. Могло быть! Конечно, это не реконструкция.

Виктор Семенов: Ну, конечно…
Ревекка подошла к колодцу, набрала воды, напоила скот, напоила посланника. До тех пор, пока не увидишь этот колодец, там же не видно, что этот колодец — это было место встречи, традиционное место встречи. Пока не увидишь эту крышу, настил или как он называется, навес из соломы или из пальмовых ветвей. Пока не увидишь этот каменный колодец, пока не увидишь протертый веревкой обод этого колодца, тяжесть этого ведра – это же не обычное алюминиевое ведро…

Отец Андрей: …да, кожаное. Кожаный мешок….

Виктор Семенов: …кожаный мешок. Да, когда не проливается ни одна капля из него — специальное приспособление сделано, чтобы капли стекали туда. Пока не узнаешь, с каким трудом эта вода набиралась…

Отец Андрей: и сколько для верблюдов нужно воды…

Виктор Семенов: и сколько для верблюдов нужно воды! И какова ценность вообще всего этого процесса! Это же ритуал!

Отец Андрей: Почти священнодействие.

Виктор Семенов: Почти священнодействие.

Отец Андрей: Вода — символ жизни.

Виктор Семенов: А в этих строчках этого нет! А когда ты видишь это глазами, ты видишь, как Ревекка набирает воду…, как она пришла туда… Она же не сразу стала набирать эту воду. Наверняка, она там сидела некоторое время, отдыхала после пути…

Отец Андрей: конечно…
И вообще о чем она мечтала? О чем она думала? Ведь каждая девушка, она же готовила себя к какому-то женскому предназначению, встретить своего суженого, встретить суженого из своего племени, потому что такова была заповедь. Готовилась к этому своему суженому. Она думала о своем будущем женихе. Кто он будет. Как он ей встретится.

Виктор Семенов: Третий вопрос: Библиодрама в Москве (Вы сейчас начали про это говорить) и в Израиле, в Иерусалиме в частности, в чем особенности – есть что-то, что можно добавить к тому, что только что сказали?

Отец Андрей: Честно говоря, я не встретил того ожидаемого эффекта, который, как мне казалось в Москве, должен быть очень ярким. То есть я ожидал, что будет очень сильный эмоциональный посыл. Вот мы были на этом месте, вот мы пришли это разыгрывать, и неудержимая сила, которая должна была бы просто гнать: «ой, давайте я буду, ой давайте вот это разыграем, давайте вот это разыграем…». То есть давление сюжета, места, прикосновение к этому месту в буквальном смысле слова, оно должно было быть, по моим представлениям, очень сильным. Как мне показалось на сегодняшний день, этого не было. Я не знаю, почему. Может быть, я этого не увидел, может быть, оно было, я его не заметил. А может быть, его на самом деле не было.

Виктор Семенов: Надо спросить у участников группы…

Отец Андрей: Да, я думаю, что надо спросить у тех, кто и там, и там — кто и в Москве разыгрывал, и здесь разыгрывал, и принимал участие в этой Библиодраме. Но вот я сейчас вспоминаю свои ожидания и должен констатировать, что они не подтвердились. А может быть, подтвердились, но я пока этого не заметил. Не знаю…

Виктор Семенов: Хорошо.

Отец Андрей: Вот еще одно отличие, которое я заметил, что здесь, конечно, благодаря условиям самой группы: мы ежедневно погружены в сюжет, погружены в атмосферу, мы погружены в некую подлинность земли, воздуха, где это всё… и градус, тонус самой Библиодрамы, групповой вот этой силы, он конечно на порядок выше, чем в Москве. Здесь меньше нужно усилий, чтобы войти в роль. Здесь меньше нужно что-то рассказывать. Здесь люди, почерпнув материал из увиденного днем, сами непроизвольно воспроизводят ситуации и роли.

Виктор Семенов: Хорошо. Смотрите, вот вопрос, он и к Вам, и ко мне.. Дело вот в чем: экскурсии, места, где мы были… какова, на Ваш взгляд, логика построения всех этих встреч, которые были за эти 5 дней? Мы начали с обзорной экскурсии — мы вчера специально с Вами смотрели весь путь, который мы прошли…

Отец Андрей: …мы реконструировали.

Виктор Семенов: …реконструировали, да. Какова, на Ваш взгляд, логика? В чем смысл вот именно такого построения пути знакомства со святыми местами?

Отец Андрей: Я думаю, что она может быть очень разная.

Виктор Семенов: я понимаю, что она может быть разная. Но на Ваш взгляд, сложилась ли какая-то логическая конструкция в том построении, которое было в этой поездке?

Отец Андрей: Не знаю.

Виктор Семенов: Обзорная экскурсия, ворота, в которые вошел Иисус, затем Храм Воскресения, Голгофа.

Отец Андрей: Я думаю, что нет. Скажем, поездка в Вифлеем — Хеврон выпадает из этой логики, потому что это период совсем другой. Рождество Иисуса к Иерусалиму отношения не имело. Затем сюжет, связанный со Святыми Женщинами: с Марией, с Елизаветой, и с Иоанном Предтечей тоже не связаны были напрямую с Иерусалимом. Это сейчас это один город, а раньше это были разные селения.
А вот все сюжеты, которые связаны были с Иерусалимом – с Храмом, с крестными страданиями, с Библией, с городом, с Храмовой горой и со всеми окрестностями – вот это да, это действительно представляет собой некую логическую структуру, но сейчас я бы по-другому ее построил. Но я думаю, что она может быть построена самым многообразным образом.
Можно ее строить, исходя из изучения Библии, можно строить исходя из хронологии, можно строить исходя из какого-то нашего представления о психологических потребностях группы, например.
Мне была бы интересна та логика, которую мы вчера обсуждали – что интересно было бы посмотреть динамику ролей каждого участника изо дня в день, с первого по пятый день. Вот это очень интересная картина. Кстати она может быть реконструирована на ближайшей встрече. Я думаю, что каждый участник помнит, какие роли он играл, а может быть помочь ему с помощью группы восстановить это. И составить личную карту, ролевую карту – это было бы интересно. Вот эту логику я понимаю, она психологически значима.

Виктор Семенов: Ну, мы же выстраивали логику при построении первой Библиодрамы. Помните? Познание себя – мы с чего-то начинали, через что-то проходили, и в конце у нас была история Моисея, как высшая точка познания себя.

Отец Андрей: Да. Встреча с Богом. Да.

Виктор Семенов: Сейчас тоже в Москве проходит в определенной логике – построение семейных отношений. А здесь в Иерусалиме этого не произошло. Здесь логика еще обстоятельственная.

Отец Андрей: Да. Конечно. Но мне близка та точка зрения, которую высказал Игорь на первой встрече. Он сказал, что «я ищу встречу с Богом».

Виктор Семенов: А где она произойдет?

Отец Андрей: А для многих она состоялась. Мне кажется, это хорошая идея.

Отец Андрей: Как Вы почувствовали: то, что мы с вами узнали на экскурсиях, в паломничестве, из текста и в разыгрывании, — изменилось ли Ваше отношение к Библии как таковой?

Виктор Семенов: Она стала для меня живой Книгой. Становится живой Книгой. Не стала, а становится живой просто Книгой. Я могу ее видеть во всех обстоятельствах, которые тому времени соответствуют. Холмы, природа, пища, колодцы,- всё то, что сохранилось, я могу реконструировать, но уже эта реконструкция уже будет на какой-то основе, на каком-то фундаменте. Раньше, по сути дела, этого фундамента не было. А вот теперь он появляется, теперь есть возможность достраивать этот фундамент, населять его жизнью.
Очень сильное впечатление произвел, конечно, дуб. Потому что, увидев его, можно себе представить, какой кроной он обладал! Здесь можно увидеть Авраама. Можно увидеть, как сидел, как он просил жену принести еду путникам, помыть им ноги. Я видел эти ванны, в которых моют ноги. Я могу все это представить. А раз представить, значит оживить в своем воображении. Книга становится объемной. Не плоскостной, как страницы книги, а объемной. Поэтому я с бОльшим вниманием, например, отнесся к тому, а где нашли эти книги, кумранские рукописи. И интерес к ним совершенно другой. Увидеть город другими глазами. Тот же Иерусалим. Понять его значение, понять исторический момент, который сейчас существует. Понять людей, которые переживают, что на месте первого Храма находится мечеть. В общем как-то иначе понять не только прошлое, но и настоящее. Потому что переживания людей связаны не только с настоящим, а и с откликами прошлого. Поэтому совершенно другое отношение к этому.
Собственно я и Библиодрамой начал заниматься, чтобы это увидеть и освоить. Не освоить… Как бы это сказать? Присвоить точнее. Сделать своим.
И вот — отдельно Книга, отдельно я. А здесь — я иду навстречу. Это приближение важно для понимания текстов и в этом смысле для понимания себя. Для меня такой взаимный процесс происходит в Библиодраме.

Виктор Семёнов
Виктор Семёнов

Психолог, кандидат психологических наук, психодраматерапевт, директор Института групповой психотерапии и социального проектирования, член-учредитель и старший тренер Федерации Психодраматических Тренинговых Институтов России, руководитель программ подготовки психодраматистов, член-корреспондент РАЕН.

Андрей Лоргус
Андрей Лоргус

Психолог, русский православный священник, антрополог, писатель, преподаватель, ректор Института христианской психологии, общественный деятель.

Между Сциллой и Харибдой этических норм

Между Сциллой и Харибдой этических норм

Статья посвящена размышлениям о профессиональной этике, о значимости соблюдения этических норм в обеспечении безопасности как клиента, так и самого психотерапевта. Приводятся примеры трудных этических ситуаций, встречающихся в профессиональной деятельности психологов и психотерапевтов. Читать далее

Новые искушения психолога-практика: долгожданная востребованность и её побочные эффекты

Новые искушения психолога-практика: долгожданная востребованность и её побочные эффекты
Михайлова Екатерина

Михайлова Екатерина

Психолог, кандидат психологических наук, психодрама-терапевт, гештальт-терапевт, руководитель и тренер учебных программ ИГиСП, коуч и бизнес-тренер. Со-учредитель Федерации Психодраматических Тренинговых институтов России. Президент Ассоциации психодрамы в России. C 2012 — член Совета директо...

Перестав быть «катакомбной» (маргинальной), практическая психология и другие «помогающие практики» оказались перед лицом доселе им неведомого искушения: на наших глазах и при нашем неизбежном участии они становятся частью массовой культуры. В статье, написанной по материалам мастерской «Секонд-хенд и все-все-все» 5-й Московской психодраматической конференции, делается попытка осознать и проанализировать этот процесс.

В свое время Якоб Леви Морено определял «культурные консервы» как конечный продукт творческого усилия, со свойственной ему страстью разоблачал и свергал эти самые «консервы» с пьедестала, доказывал, что они являются препятствием для творчества, а в качестве альтернативы выдвигал свои идеи спонтанности и креативности.

Шел бурный ХХ век — судьба романов, симфоний и пьес была лишь частью общей судьбы европейской культуры; со временем традиционные и экспериментальные практики не раз соединялись и расходились, вопрос о «культурных консервах» ставился и решался по-разному и, похоже, приобрел статус вечного.

Более того, по мере становления и развития сама психотерапия, а впоследствии и практическая психология стали социокультурными практиками особого рода. «Здесь и сейчас» мы можем наблюдать поразительные феномены, связанные с радикальным поворотом к «психологизации всего и вся»: точка зрения психолога на множество явлений жизни стала интересовать сразу и многих, а психологические практики превратились в больших городах в обычное явление. Долгожданная «востребованность» оказалась совсем не такой, какой виделась в фантазиях нашего профессионального сообщества еще 10-15 лет назад. Пространство массовой культуры живет по своим законам: все, что становится его частью, претерпевает специфические метаморфозы, совсем не имевшиеся в виду профессионалами. Пытаясь понять происходящие процессы и найти для себя ориентиры, определить собственную позицию, мы делаем лишь первые шаги. Психодрама и социодрама — один из проверенных и, как ни парадоксально это звучит, традиционных инструментов понимания нового и неясного.

Собственно, идея социо-психодраматического исследования непростых и не знакомых по предыдущему опыту отношений нашего профессионального сообщества со стихией массовой культуры возникла не сегодня; кое-какие знаки грядущего «психотерапевтического китча» носятся в воздухе уже давно…

Был у меня в середине 90-х спецкурс в одном Институте, допустим — Современного Психоанализа. Можно было подумать, что обучение там виделось студентам престижным и открывающим для них не только глубины бессознательного, но и новые жизненные перспективы. Думать так не следовало, но об этом чуть позже. Преподавательский состав был подобран со вкусом, оказаться в расписании в такой «компании» лестно и приятно: я знала статьи и книги кое-кого из коллег-почасовиков, и это были достойные труды.

Иду на свое первое занятие, собираясь знакомить будущих психоаналитиков с возможностями психодрамы. Дверь аудитории открыта, навстречу по коридору движется — как выяснится через минуту — моя студентка, на ходу очень ловко докрашивая алые длинные ногти: «пальцы веером», чтобы не смазать лак, на лице светская приветливая улыбка: «О, вы наш новый преподаватель? Заходите, мы уже собрались!» Лицо будущего психоаналитика, что бы мы ни понимали под этим определением, отличалось безупречным макияжем. У немногочисленных мужчин с галстуками тоже все было в порядке. Они вполне усердно читали все, что положено, правда, почему-то не задавали вопросов, даже самых типичных для студенческих групп. Было очевидно, что работать — в старом добром понимании этого слова — почти никто из них не собирается: ни сейчас, ни потом. На мой вопрос о том, что привело их именно на этот спецкурс, группа весьма взрослых людей хором ответила: «Расписание». Что-то неуловимо странное и даже тревожащее было в том, как не соответствовали друг другу, не встречались ни в каких мирах это самое «расписание» и эти люди. Больше мы не виделись. Никогда.

Сейчас порой кажется, что ничего этого не было: ни выморочных коридоров, арендованных у какой-то солидной организации, ни аудитории с вечным люминесцентным подвыванием сверху, ни зачетной ведомости. Но вот алые ногти точно были, и милое приглашение заходить, и выражение вежливого любопытства в адрес тех, кто — подумать только — и правда принимает каких-то клиентов или ведет какие-то группы.

Вспомнив эту картинку десятилетней давности, начинаешь порождать цепочку свободных ассоциаций и задумываться о других местах, персонажах и процессах. О полках книжных магазинов, где вперемежку стоят переиздания «Толкования сновидений», неувядающий Эрик Берн, «Экспериментальная психология» Фресса и Пиаже и десятки брошюрок, обещающих восемнадцать способов разбогатеть, вернуть любимого, похудеть и поставить на место начальника. О рефератах студентов-психологов на любую тему, лишь бы не завис Интернет: с картинками-человечками, грамотно оформленным титульным листом и без малейших признаков жизни и мысли. О рекламных щитах в метро, гласящих: «Психология — специальность ХХI Века». О поставленном мужском голосе, вещающем в том же метро, что «московская служба оказывает бесплатную психологическую помощь при стрессах, страхах, горе». О тренингах в качестве едва ли не обязательной «педпрактики» для студентов психологических ВУЗов. О сборниках «техник», по которым те же студенты наспех готовят программы своих — своих? — тренингов, со всеми этими «играми на сплоченность» и «упражнениями на доверие». И о том, что из всего этого вышло.

Один коллега как-то раз определил пошлость как «небрежную имитацию возвышенного». Что касается небрежности, тут можно бы и поспорить: пошлость ведь может быть и старательной. Ключевым кажется все же слово «имитация»: вторичность, рецептурность, узнаваемая гипсовая отливка «второй свежести», имеющая формальные признаки оригинала, но полученная простым способом, благодаря которому стираются какие-то детали. Возможно, вот в этой потере оттенков и деталей и дело: то, да не то. Копия, но такого качества, что оригиналом ее не посчитает никто. При этом важно, что содержание может не изменяться: избитость цитаты не делает хуже ее саму. К месту и не к месту люди вставляют в бытовую речь какие-нибудь «крылатые» кусочки. И если два алкаша приветствуют опухшую подружку цитатой из «Онегина» «ужель та самая Татьяна…» слова как таковые от этого «хуже» не становятся. Однако, пошлость. Стать ею может все что угодно, качество «исходного продукта» роли не играет. Об этом давным-давно предупреждал Честертон в эссе «Упорствующий в правоверии»: «Что мы имеем в виду, когда называем такую картину идиотской, пошлой или тошнотворной? Мы чувствуем, что это не картина, а копия, точнее — копия с тысячной копии. Но розы не копируют роз, лунный свет не копирует лунного света. (…) Из того, что вам опостылели луна и розы на коробках, не следует, что луна больше не вызывает приливов, а розам не полезен чернозем» (Самосознание европейской культуры ХХ века. — М., 1991, с. 216-217).

Предметом разговора и темой мастерской «Секонд-хенд и все-все-все» на 5-й Московской психодраматической конференции стал психологический и психотерапевтический китч. Пошлость, дешевка или, как следует из формального определения, «объекты, считающиеся неполноценной копией существующего стиля, а также промышленно производимые предметы, считающиеся пошлыми или банальными».

Давно прошли те времена, когда практикующий психолог или психотерапевт были своего рода «несуществующими животными»: все о них слышали, но никто не видел. По инерции тех лет коллеги продолжают считать окружающих то ли наивными, то ли по-прежнему не имеющими никакого опыта контакта с нами. Это давно не так, совсем не так. Распространение «психологического» — текстов, практик, дипломированных специалистов достигло невиданного размаха. Быстрое клонирование учебных программ и высших учебных заведений сделали свое дело, глянцевые журналы — свое. Заработали два мощных механизма тиражирования всего-чего-угодно, а по отношению к «помогающим практикам» это сочетание довольно грозное. Официоз и гламур только кажутся идейными противниками: «Китч маргинален в своей основе, но норовит шпарить исключительно по магистрали. Он всегда вьет гнезда в ветвях официальной культуры, которая смешна и сама по себе хотя бы уже потому, что всегда надувает щеки» (Лев Рубинштейн. Духи времени. — М., 2008, с. 264).

Здесь следует сделать паузу и объясниться. «Советы психолога» в какой-нибудь «Лизе» легко видятся как пародия, опошление «настоящей практической психологии» и, как ни странно, именно поэтому уже приобретают статус чего-то вроде «наивного искусства»: их ни с чем не спутаешь, они настолько аляповаты и так горят анилиновыми красками, что становятся условным жанром, вроде пресловутых ковриков с лебедями. Опасности «рыночной» практической психологии видят и понимают все, а вот ее связь с официальным — как правило, академическим, но тоже уплощенным, «гипсовым» — стилем неочевидна. А связь эта есть. Если угодно, ее не может не быть: она заложена в нашем постсоветском культурном наследии, в тех самых «ветвях официальной культуры», в тени которой живет потребность профессионала в социальном одобрении, в том, чтобы быть понятым и принятым.

И чем, по существу, отличаются многочисленные «десять способов простить измену» от программ учебных курсов, в которых за 32 академических часа молодым людям преподаются «методики психологической помощи в кризисной ситуации»? Тем, что «методики», возможно, когда-то были разработаны и использовались людьми, понимавшими смысл того, что делали? Был, да весь вышел. Стандартизированная практика не просто может его утратить, она обязательно делает именно это.

Если бы нужен был рецепт обессмысливания инструментария практической психологии и психотерапии, то извольте. Первое: следует обеспечить тиражирование методик, причем в письменном и «готовом к употреблению» виде — тонкости и детали сотрутся (все не опишешь), начнется первоначальное уплощение и выхолащивание. Второе: передача «методических материалов» из рук в руки должна быть быстрой, никакого проживания и «клиентского опыта», молодой профессионал должен верить в инструментально-технический характер своей подготовки. Это сделает его (ее) достаточно нечувствительным к процессу, заставит мыслить и говорить банальностями, «по шпаргалке». Третье: все контексты — например, время и место создания того или иного инструмента, атмосферу, личность того, кто придумал делать так, а не иначе; дискуссии вокруг — следует оборвать. Половина смыслов оборвется вместе с контекстом, станет решительно все равно: кто, когда, с кем и зачем это делал. Что и требовалось по условию условно-злодейской задачи. Разумеется, никакой «Черный человек» не придет ни ко мне, ни к коллегам за рецептом, да и не нужно: все вышеупомянутое и так происходит. Ничья злая воля здесь не понадобилась, воля-то как раз была сплошь и рядом добрая. С результатами можно ознакомиться во многих местах, активно применяющих «методики», а мест этих все больше. Да вот, к примеру…

Семь человек разного пола и возраста, оздоровительный центр, обязательные для программы «здоровье и красота» полтора часа с психотерапевтом.

После беседы о безусловной любви и необходимости принятия себя с негромким щелчком включается «возвышенная» музыка и ровным психолого-педагогическим голосом дается управляемое фантазирование. В тексте, разумеется, есть и восхождение на высокую гору, и прекрасный цветок, распускающийся на глазах изумленной публики, и лицо бесконечно мудрого и любящего существа, в которое превращается оный цветок.

Семеро худеющих и омолаживающихся послушно сидят с закрытыми глазами, слегка ерзают. Возможно, даже и представляют себе что-нибудь. В конце сеанса каждый получает компьютерную распечатку «Терапевтические метафоры для контроля над весом». Заметим, что та же подтянутая и сдержанная дама меряет давление, проводит лечебную физкультуру и консультирует по всем вопросам физического самочувствия — вдруг головокружение или непреодолимое искушение сожрать булочку. Ее учили правильно, но не тому.

Даже у молоденьких девочек-менеджеров, которых трудно заподозрить в излишней стилистической разборчивости, при упоминании этого самого «бесконечно мудрого и любящего» возникает чувство неловкости — ну вот об этом не надо бы. Сопротивление? Да нет, как раз здоровая языковая компетентность. Девушки уловили какое-то покоробившее их несоответствие между обсуждением жалоб на тошноту и вдруг навязанной им встречей с высшим существом. И на это есть своя психотерапевтическая пошлость: вы, Ксения, просто не в контакте со своим высшим «Я». Осмелюсь заметить, что как раз в контакте, потому и коробит. Что? Может быть, заученность интонации. Или вся ситуация — от клизмы к безусловной любви и обратно. Или явно ориентированная на «физическое» роль психотерапевта: «Про самочувствие спрашивает, ну и пусть спрашивает, а вот когда она про всякую эту бесконечную любовь заговорила, прямо неловко. Кто бы говорил». Понятно, что не само управляемое фантазирование плохо — есть моменты и ситуации, когда те же слова воспринимаются иначе. Штука в том, что продиктовать «под запись» параметры этих ситуаций невозможно: получатся те же самые «методические рекомендации», которые убили смысл в этот раз. И то, что порой говорят психологи в таких случаях — «методика не работает» — великолепно иллюстрирует один из механизмов, которые, собственно, и разрушают смысл.

С короткой «Сцены в оздоровительном центре» мы и начинали мастерскую «Секонд-хенд и все-все-все». Конференция близилась к завершению, три дня ее участники были погружены в настоящую и по большей части серьезную работу. Мастерская неизбежно должна была стать чем-то вроде «цехового капустника»: нам всем было важно посмеяться, довести до внятности — или абсурда — «умонастроения эпохи всеобщей психологизации». Полностью посторонними — и тем более, невинными — по отношению к этой теме никто себя объявить не мог: все мы, молодые и не очень, приложили руку к «формированию массовой психологической культуры». Всем случалось упрощать сложное, сокращать длительное, цитировать общеизвестное или положенное — вступать в контакт с Демоном Дешевки, который материализовался для разговора с нами в конце мастерской. И вот этот разговор уже забавным не был.

Но сначала была феерически смешная «Живая газета» со всеми положенными разделами — от передовицы до странички юмора и рекламных объявлений.

Предлагалось «сверстать» Газету Психотерапевтов и Психологов, которая может появиться через пару лет, когда «массовая психологическая культура» расцветет еще пышнее, а ее жанры станут отчетливее. Группы по 10-12 человек сочиняли и разыгрывали содержание раздела, иллюстрации, заголовки. Мне было важно, чтобы между нами и Демоном Дешевки не стояло посредников. Это же так легко — обвинить во всем журналистов, клиентов или замшелые академические традиции: мы прекрасные и глубокие, эта они нас превращают во «вторсырье». Хотелось же сделать «живую газету» именно психологов и психотерапевтов, исследовать нашу пошлость, наш китч и их разновидности.

Реквизит — в огромных клетчатых сумках, как и водится на барахолках — отчасти был прикуплен в настоящем секонд-хенде поблизости от той школы на Дубровке, где проходили последние несколько конференций. Хотелось «поддержать» тему вторичности, опошления и безвкусицы какими-то материальными знаками. И секонд-хенд не подвел: он вообще надежен, как хорошая психологическая «методика».

Где почти приличный галстук стоит чуть дороже поездки на автобусе? Где еще нашелся бы восхитительный серый пиджачок, абсолютно необходимый для того, чтобы «заговорила» передовая статья нашей газеты? А где взять белоснежную вискозную комбинацию, каких уже не носят даже очень консервативные женщины, но идеальную для костюма «пациентки Б.»? В секонд-хенде. Там есть все.

И дрянью оно было не всегда, вот в чем дело. На своем месте и в свое время все эти вещи могли жить, служить и быть любимыми. Между прочим, наши «великолепные кощунства» подарили им хоть и карнавальный, но выход «в свет». С ироническим, пародийным — но все же смыслом.

Пересказывать более чем часовое «действо», тем более социодраматическое — затея пустая. Разумеется, энергии била через край: как правило, когда разрешено и даже стимулируется то, что в реальности несколько неловко, драйва хватает.

Показалось интересным появление отчетливых тем и стилей, воспринимаемых нашим сообществом как профессиональный китч. Это — как раз результат нашей «интерпретации действием», совместного творчества.

Рекламные предложения услуг не удивили: реклама использует клише массового сознании преднамеренно, дело ее такое. Зато достаточно неожиданным оказалось появление «Методического раздела», где предлагалось купить методики и аксессуары — надежные, отчасти заменяющие психотерапевту собственные усилия. Здесь явно прозвучала тема «технологического обеспечения» и его опасности.

«Разбор случая» тоже имел место: тут пародировался психоаналитический дискурс, а сам Психоаналитик, конечно, был сексуально озабоченным занудой, вещавшим о симптоматике «пациентки Б». Впрочем, над психоаналитиками кто только не шутил — это тоже часть профессиональной традиции. В глубине души я мечтала о разборе психодраматического кейса — но, конечно, ловля собственных цеховых штампов требует иной меры самоиронии. Не забудем, что на конференции более половины участников — молодые профессионалы, почти неофиты: их потребность в принадлежности к «хорошему» сообществу такую степень иронического «отстранения» исключает.

Еще на одной полосе нашей газеты «квалифицированные специалисты» отвечали на письма читателей, объясняя им, что все нормально, именно так это и бывает.
На соседней полосе аннотировались книги, которые должны стоять на полке у каждого уважающего себя профессионала — заказ по многоканальному телефону или на сайте.

…И над всем этим царил некий «президиум» — передовица газеты, где трое за длинным столом с букетом пластиковых лилий бубнили о «дальнейшем повышении эффективности» психотерапии и практической психологии и о «качестве подготовки психологических кадров». Тот, что посредине, как раз и завладел серым пиджачком, только надел его задом наперед, отчего образ приобрел некоторую двусмысленность: то ли халат санитарки завязками назад, то ли смирительная рубаха. Серое, стертое, но при этом «правильное» оказалось чутко уловлено участниками мастерской в его функции доминирующего дискурса.

Были еще и поздравления с юбилеями, и некрологи «сгоревших на рабочем месте», и астрологический прогноз — было все, что бывает в газетах. Нашлось место и для «образов врага»: дремучие бабки-целительницы, изгоняющие бесов, и прочие «не наши» пугали клиентов психологом — в точности так же, как психотерапевты возмущаются вездесущими шарлатанами-целителями.

Такая вот получилась зеркальная «энциклопедия русской жизни». О чем все это говорит нам, живущим и работающим в постоянном контакте с «искушениями новой востребованности»?

Психотерапия не бывает принципиально иной, чем культура, на территории и на языке которой существует. Она мажет быть «диссидентской», маргинальной, элитарной, собесовской, официозной, массовой, но не может полностью «закрыть границы» и существовать вне оформившихся в знаковом поле языков и стилей. Не может, но всегда пытается. Сверхрефлексивная позиция — ее единственная защита, единственная надежда не слиться полностью с этими стилями, и эта работа никогда не может считаться сделанной раз и навсегда.

…Отшумев, отсмеявшись и освободившись от костюмов, мы готовы были к встрече с Демоном Дешевки. Каждый мог спросить его о чем угодно, поменяться с ним ролями, набросить мантию из старой занавески и ответить; множественное дублирование приветствовалось. Некоторые вопросы к Демону были, скорее, комментариями, обычно эмоционально заряженными: «Какого черта ты портишь мою работу, в которую я вкладываю столько сил и чувств?!» Примечателен ответ: «Дело не во мне и не в тебе. Оглянись и подумай, как мир видит твою работу и тебя». А вот ответ на вопрос «на засыпку» («Чего ты боишься, есть ли на тебя управа?»): «Я бессмертен, хотя меняю облик. Все демоны таковы. Но не терплю настоящего контакта терапевта с клиентом, живого процесса. Там мне делать нечего, хотя я всегда поблизости — даже там». Один из самых распространенных — в разном словесном оформлении — вопрос к Демону можно обобщенно сформулировать как «Зачем ты мне нужен?» Хороший, право, вопрос. Профессиональный.

Ответы, достаточно разнообразные по форме, складываются в формулу: «Без меня о вас никто ничего не узнает, без меня вы лишитесь способов взаимодействия с внешним миром. Вам все равно придется как-то называть и описывать свою работу, отвечать на вопросы. Иначе вас для мира нет. А там, где определенность, однозначность — там и я».

Пожалуй, один ответ этой труппы стоит особняком: и в силу своей метафоричности, и потому, что был последним в этой части мастерской. Мы никогда не узнаем, почему этот ответ — цитата из известного анекдота — принадлежал исполнителю роли Председателя Президиума в «Живой газете». Роли к тому моменту были сняты (как и серый пиджак, надетый задом наперед), но… Ответ прозвучал жесткой точкой, после которой уже мог быть только шеринг: «Это твоя родина, сынок».

И здесь содержится прямой повод обратиться к отечественным исследованиям — конечно, не психологическим, а искусствоведческим, ведь феномен китча в практической психологии до нас никто не пытался исследовать. Мне кажется, что недавняя история отечественного китча, блестяще проанализированная А.М.Яковлевой, даст ответы на вопросы, которые для практической психологии только становятся актуальными, а для искусствознания не новы. В каком-то смысле это профессиональный ответ на все тот же вопрос к Демону Дешевки: зачем он нам, почему не жить «долго и счастливо», успешно и интересно без него?

«Китч — ментальный способ сделать мир твердым, надежным, прозрачным для обыденного сознания, для «простого человека». (…) Каждый устраивал свой рай из подручных средств: кто из искусственных цветов и фотографий веером на стене, кто из хрусталя, кто на курорте, а кто — отдыхая культурно в парке культуры. Все это, однако, отвечало одной и той же потребности: укорениться в текучем мире, приручить хлябь, зацепиться хоть за что-то устойчивое, определенное; это превращение «цепочки дурацких событий» (Хаксли) во что-то осмысленное и приемлемое. (…) Мы и сами из них, из этих, у которых хлябь под ногами, а жить хочется «как люди». (…) Массовое правит бал, элитное, как это еще раньше случилось на Западе, ушло в катакомбы» (А.М.Яковлева. Кич и паракич: рождение искусства из прозы жизни. Художественная жизнь России 1970-х как системное целое. — СПб.: Алетейя, 2001, с. 252-253).

Вспомним, как в начале 90-х весь город — да что там, вся страна — украсились жуткими пластиковыми цветочками, которые и на кладбище-то были бы слишком пластиковыми. Это все та же «тоска по лучшей жизни». В доступной форме, понятными средствами. Но: выполнив свою задачу, цветочки исчезли! И если сегодня где-то осознанно используются, то это уже, скорее, цитата, притом зачастую ироническая. И есть основания предположить, что многое из нашего «психотерапевтического китча» разделит судьбу этих самых пластиковых цветиков: настанет момент, когда делать «это» на полном серьезе, с «надуванием щек» станет уже просто неприлично. Хуже того, смешно. И появится что-то другое, а потом еще и еще…

Так что все не так уж страшно, как может показаться, когда слушаешь на экзамене молоденьких коллег с их представлениями о том, что такое работа психолога-практика. Вот и наш психодраматический отец-основатель — Якоб Леви Морено — писал в 1947 году в работе «Будущее человеческого мира»: «Человек должен встретиться с самим собой и с постоянно заново рождающимся обществом». Собственно, этой встрече верно служат — как умеют — и практическая психология, и психотерапия. Да и конференции с мастерскими мы проводим затем же…

Ждем Вас на конференции! Хочу пойти